Я ем тишину ложками - Майкл Финкель Страница 8

Одиночки жили во все времена, в любых культурах, где-то считаясь воплощением духовной традиции, где-то – изгоями; для одних они были великими мудрецами, для других – одержимыми дьяволом. Конфуций славил отшельников – некоторые из них, считал он, были идеальными примерами человеческих добродетелей. В III–IV веках около десяти тысяч отшельников, верующих христиан, известных как пустынники и пустынницы, отправились жить в известняковые пещеры по обоим берегам Нила в Египте. XIX век породил Генри Дэвида Торо. ХХ – Унабомбера.

Лишь немногие оставались в отрыве от общества так долго, как Найт. Часто у них были ассистенты, или они собирались в группы, как было в случае с египтянами. Были, а может, есть и сейчас, отшельники, которые так хорошо прятались от людей, что о них никто ничего не знал. Поймать Найта было все равно что обнаружить в рыболовной сети гигантского кальмара. Его изоляция была неполной, он воровал еду, но, так или иначе, прожил без посторонней помощи и контакта с человеком двадцать семь лет, произнеся за это время лишь одно слово. Пожалуй, Кристофер Найт стал самым знаменитым одиночкой в истории человечества.

Казалось, отправляя мне фото Онваса, Найт выражал свое восхищение другим человеком, проведшим жизнь вдали от цивилизации. Хотя технологии теперь на каждом шагу – с территории племени хадза, например, можно позвонить по мобильному. И из лагеря Найта тоже. Возвращенная мне фотография была намеком, выраженным почти без единого слова.

Я перевернул картинку и увидел, что Найт написал что-то на обороте. Ответ был коротким – три абзаца, двести семьдесят три слова, строчки жались друг к другу, будто пытаясь согреться. И все же это были первые слова, которыми Найт пожелал поделиться с миром.

«Я получил ваше письмо, что очевидно», – начинал он без всякого приветствия. То, как он использовал слово «очевидно» – в шутливо-покровительственной манере, – не могло не вызвать улыбку. «Я отвечаю вам, – пояснял он, – потому что написание писем в некоторой степени снимает стресс и скуку в нынешней ситуации». Ему было некомфортно разговаривать: «Мои речевые навыки заржавели, стали очень медленными». Он также извинился за свой корявый почерк; стандартная ручка могла использоваться как оружие, и в тюрьме ему разрешали пользоваться только специальной, в мягком резиновом корпусе.

Найта, казалось, приводило в смущение все, кроме литературной критики. К Хемингуэю он относился, по его словам, «с умеренной теплотой». Ему нравились биографии и книги по истории, хотя сейчас стал интересен Киплинг, его «наименее известные сочинения». Следом он добавил, будто объясняя, почему украл так много беллетристики, что он готов читать все, что угодно, если под рукой больше ничего нет.

Найт знал, какая суета поднялась после его ареста – все письма, которые отправлялись ему, исправно доставлялись в тюремную камеру. Большинство из них были «безумными, дурацкими, просто откровенно странными». Он решил ответить на мое, потому что оно было не таким дурацким и ему понравились слова, которые я использовал. Но, словно останавливая себя в порыве излишнего дружелюбия, он тут же отметил, что не хотел бы продолжать разговор на эту тему.

Затем, правда, он будто забеспокоился, что был слишком резок: «Я понимаю возможную грубость этого ответа, однако предпочитаю вежливости честность. Хотел было написать «ничего личного», но написанные от руки слова всегда личные, каким бы ни был их смысл». Заканчивалась записка так: «Вы очень добры, что написали мне. Спасибо». Он не подписался.

Я немедленно написал ему ответ и заказал для него по почте пару книг Киплинга – «Человек, который хотел быть королем» и «Отважные капитаны». В своем письме Найт сообщил, что, поскольку мы незнакомы, он будет писать только «на нейтральные темы». Это показалось мне приглашением к дружбе, и следующие пять страниц я заполнил смешными историями о моей семье и рассказом о недавнем коротком «побеге в дикие леса». Когда летнее солнцестояние пришлось на один день с так называемым суперлунием и полная луна подошла ближе всего к Земле, я наблюдал это удивительное явление вместе с другом в горах Монтаны; мы сбежали туда на одну ночь.

Вместе с письмом я отправил Найту мою предыдущую книгу, сюжет которой – смесь реальной истории преступления и фактов из моей биографии. Книга была посвящена человеку, обвиняемому в убийстве своей семьи. Но еще в ней говорилось – и мне показалось важным рассказать это Найту – об одном случае, произошедшем много лет назад во время моей работы в The New York Times. Я тогда написал статью о незаконном использовании детского труда и объединил несколько интервью в одно ради создания колоритного персонажа – прием, в журналистике запрещенный. Когда об этом узнали, меня уволили из газеты, несмотря на прошлые заслуги. После этого какое-то время я чувствовал себя очень одиноко и изолированно в профессиональном плане.

Возможно, признание в том, что я – «бракованный журналист», грешник внутри профессии, и то, что Найт – вор, неспособный жить в затворничестве на самообеспечении, породило бы некое чувство общности. Мы оба попытались и не смогли воплотить в жизнь свои возвышенные идеалы.

Я очень обрадовался, обнаружив ответ на мое послание в почтовом ящике. Впечатление на Найта произвела не книга, а рассказ о вылазке на природу. Письмо на трех страницах начиналось с описаний его попыток заговорить. Он пытался сблизиться и наладить контакт с каждым из своих собратьев по несчастью, большинство из которых были молоды и простоваты. Выбранной темой для разговора стала приятная синхронность, с которой раз в году случается солнцестояние и следующее за ним суперлуние. «Я думал, это будет им, по крайней мере, интересно, – писал Найт. – Оказывается, нет. Вы бы видели их пустые глаза…»

Многие из тех, с кем он пытался заговорить, просто кивали и улыбались в ответ, «будто я слабоумный или сумасшедший». Или просто пялились на него, как на странный выставочный экспонат. В моем письме, по счастливому совпадению, я говорил о схожих ощущениях. Он писал, что чувствует себя «в каком-то оцепенении», и с этого момента его письма больше не были нейтральными. Скорее, они напоминали страницы личного дневника.

Он совсем измучился в тюрьме, запертый в тесной камере с другим заключенным. «Вы спрашиваете, как я сплю. Мало и плохо. Я почти всегда уставший и нервный. Но, – добавил он в своем поэтическом стиле, – я заслужил тюрьму. Я крал. Я вором был. Я воровал из года в год. Я знал, так дело не пойдет. Знал, чувствовал вину, ночей не спал – но красть не перестал».

В своем следующем письме он рассказывал, что чувствует «облегчение и успокоение», представляя себе лес за бетонными стенами тюрьмы. Он вспоминал лесные цветы: ромашки, Венерин башмачок, гвоздику, даже одуванчики (хотя и находил, что «мертвые они куда интереснее»). Он почти слышал, «как поют на раскаленной сковороде расплавленный жир и соль», что грелись на походной плитке в его лагере. Больше всего он мечтал о тишине: «Я унес бы ее, сколько смог, ел бы ее ложками, смаковал по чуть-чуть, наслаждался вкусом. Я бы ее праздновал». Тюрьма явно не шла ему на пользу: вместо того чтобы социализироваться, он стал сдавать позиции. Пока он жил в лесу, рассказывал Найт, он тщательно следил за растительностью на лице. Но сейчас перестал бриться. «Борода в тюрьме заменяет мне календарь», – писал он.

Конец ознакомительного фрагмента