Ненависть к тюльпанам - Ричард Лури Страница 7

— Кииийс!!!

Первое, что я увидел, с трудом повернув голову, была нарукавная повязка голландских нацистов NSB, а вслед за ней — лицо дяди Франса.

— Ещё в нескольких кварталах отсюда мне показалось, что я вижу своего племянника. И я сказал себе: я хорошо его знаю, он не учебники носит в своём ранце! А теперь я убедился в том, что мой глупый маленький племянник играет в саботаж!

Он отвесил нам обоим подзатыльники и вдогонку пнул каждого ногой под зад.

Так завершилось голландское Сопротивление!

Во всяком случае, для меня.

Моя мать разлюбила весь белый свет и перестала отзываться на стук в дверь. Миновали дни, когда зеленщик или молочник подходили к нашему крыльцу. Теперь люди, стучавшие в дом, не приносили ничего хорошего. Прежде она регулярно вытаскивала отца на прогулки или развлечения, ныне же входная дверь внушала ей страх.

Когда я находился дома, то должен был идти на стук открывать дверь, если только не ожидали кого-нибудь в назначенное время. Но и мне тоже не нравилось подходить к дверям. Я боялся увидеть там дядю Франса, который дал бы мне очередную затрещину и потащил бы к родителям сообщить, в какую пропасть я мог ввергнуть всю семью.

Временами мать просила отца подойти к двери, при этом она укоризненно говорила:

— Сделай хоть что-нибудь полезное для семьи!

Отец стал гораздо больше времени проводить дома. Он всё ещё работал по несколько дней в неделю, но ресторан держался только благодаря немецким офицерам, которые питались там.

— Лучше любая работа, чем никакой работы! — говорил он матери. — Но я ненавижу кормить этих сволочей! — и добавлял с иронией: — Благородная профессия!

Теперь уже не имело значения — какого цвета спиртное он пил: ничто не могло порадовать его.

Многие люди, несмотря на увеличившиеся заработки, избегали тратить деньги в ресторанах, опасаясь, что отношение немецких властей к нам может поменяться, и тогда все накопления будут отобраны.

В самом деле, вскоре немцы конфисковали серебряные голландские монеты и заменили их новыми, содержащими олово. Десятицентовые монеты нацистской Голландии с изображением тюльпанов вызывали всеобщую ненависть.

* * *

Мать старалась привлечь отца, когда он был дома, для помощи в уходе за малышами.

— Я никогда не предполагала быть матерью близнецов! Это слишком тяжело для меня! Моя единственная мечта была о дочери!

— Мы имеем то, что заслужили! — огрызался отец.

— В таком случае, позволь им заслужить несколько гульденов!

Однажды раздался тяжёлый стук в дверь, и мать послала меня открывать. Моё сердце оборвалось. Я был уверен, что так стучать должен дядя Франс.

Я оказался почти прав. Это был другой голландский нацист, продававший газету «Народ и Страна». Таким путём добывались деньги для NSB и, естественно, распространялись их идеи. А заодно смотрели на реакцию — вдруг кто-нибудь откажется.

Распространителем газеты оказался жирный злой коротышка из числа вечно боявшихся быть осмеянными и обманутыми.

Мне стало необыкновенно легко оттого, что это был не дядя Франс; я даже улыбнулся и сказал:

— Мой дядя — член NSB! Он регулярно приносит нам эту газету! — и, чтобы выглядеть солиднее, небрежно добавил: — А потом мы обсуждаем прочитанное!

Он внимательно посмотрел на меня, чтобы убедиться, не лгу ли я, но половина сказанного была правдой, поэтому моё лицо выглядело безупречно.

— Очень хорошо! — сказал он и отправился к следующему дому.

Это был первый случай, когда я мог гордиться своей ложью. Я спас мою мать от огорчения, которое непременно доставил бы ей подобный тип.

Однако моё хорошее настроение длилось не долго. А что, если этот разносчик знает дядю Франса и передаст ему мои слова? Тогда у Франса будет ещё больше поводов для моего наказания!

Поэтому следующий стук в дверь напугал меня вдвое сильнее.

— Пойди посмотри, кто там! — крикнула мать из кухни, где она кормила близнецов овсяной кашей, напевая под музыку, звучавшую по радио.

На этот раз стук не был таким громким, как раньше, но ведь дядя Франс — хитрец! Он может стучать тихо, чтобы перехитрить меня!

Приоткрыв дверь совсем немного, я убедился, что это не был ни дядя Франс, ни другой взрослый. Там стоял Мартин, большой мальчишка, живший на нашей улице. Он считался в школе одним из лучших спортсменов, все уважали его.

Мартин был старше меня и никогда не снисходил до разговоров с кем-нибудь из моих ровесников.

— Идёт рейд по изъятию медных вещей! — шепнул он и кивнул в ожидании ответного кивка, подтверждающего понимание, что означает такой рейд. Я кивнул в ответ.

Гордясь тем, что Мартин заговорил со мной и доверил мне нечто важное — а это действительно было нечто, — я, в то же время, почувствовал стыд за собственную попытку участия в Сопротивлении, принёсшую мне только пинок под зад и жизнь в постоянном страхе перед дядей Франсом.

— Кто это был? — спросила мать, когда я вернулся в кухню.

— Рейд по изъятию медных вещей! — сообщил я, важничая, что её сыну доверена такая ответственная информация.

Но мать почувствовала отнюдь не гордость. Она огляделась вокруг и начала рыдать. Через секунду и близнецы своим криком поддержали её. Я стоял в растерянности среди звуков играющего радио и плачущей семьи, а отца не было дома в такой важный момент.

Тогда мгновенно, как будто я заранее знал, что нужно делать, я схватил со стола медную вазу для фруктов и вынес её в сарай, где родители хранили инструменты и луковицы тюльпанов, те самые, которые в дальнейшем нам пришлось варить для еды.

Вазу я положил за поленницей и даже разместил сверху глиняные горшки и другой хлам, чтобы отбить желание разбирать эту кучу.

— Не беспокойся, я её спрятал! — сказал я, вернувшись назад.

Тотчас мать перестала плакать и, ничего не ответив, переключила всё внимание на кормление близнецов.

Я знал, что сейчас лучше с ней ни о чём не говорить, и отправился ко входным дверям дожидаться стука, что означало бы прибытие рейда.

Я приготовился снова лгать, но теперь это будет гораздо труднее: рейд — это не то же самое, что продавец газет. Рейду следует говорить правду! Тем не менее, они могут не поверить и вломиться в дом!

Чем дольше я ждал, тем чаще стучало мое сердце. И тем более смущённым я становился.

Я, наверное, даже не сумею им солгать. Вдруг они станут кричать и избивать меня? Я не выдержу и проболтаюсь, где спрятана медная ваза. Тогда опасность для семьи будет ещё больше: ведь я был предупреждён о рейде! Я проигнорировал немецкие приказы! Как много обвинений набирается против меня: неповиновение, саботаж, ложь нацистскому газетчику!..