Не проспи любовь - Люси Китинг Страница 7

Макс всегда был человеком, который обо мне заботится. Для которого я на первом месте. В прошлом году мне снилось, что мы в Таиланде: катаемся на слонах, плывем в длинных узких лодках по кристально чистой воде, любуемся закатами с пляжа. Все было идеально и прекрасно, никаких забот, пока дело не доходило до еды. Макс пробовал все первым, пытаясь распознать следы арахиса, потому что у меня аллергия на орехи, на которую мне плевать наяву. Каждый раз я драматично вздыхала, но в душе чувствовала, что меня любят и берегут. А теперь я чувствую себя отвратительно. Потому что вижу его каждый день, а он ведет себя со мной так, будто меня не существует. Потому что я вижу его с другой, будто меня никогда и не существовало.

Тянусь за телефоном, чтобы выключить будильник, а потом падаю на кровать, отчего все подушки подлетают над моей головой. Я злобно прибиваю их к матрасу кулаком, выбираюсь из постели, натягиваю серую толстовку и смотрю на себя в зеркало, стоящее на мамином туалетном столике. Мои волосы карамельного цвета торчат во все стороны, будто я проехала на кабриолете через автомойку, а медово-зеленые глаза сияют в лучах утреннего солнца.

– Ты должна со всем этим справиться, – говорю я себе.

– Жучок, ты встала? – спрашивает папа. Судя по низкому голосу, он еще не пил кофе и только идет на кухню. – Я знаю, что ты не спишь. Слышу, как ты опять с собой разговариваешь.

Пробегаюсь расческой по непослушным прядям и бегу по лестнице вниз, на кухню. Папа сидит за столом и только-только раскрывает свежий номер «Нью-Йорк Таймс».

– Доброе утро, – говорю я и наклоняюсь, чтобы поцеловать его, а потом лезу под стол и целую толстую морду Джерри. Когда мои губы касаются его волосатой, морщинистой кожи, Джерри и глазом не моргнул.

Кофеварка щелкает и булькает в углу, я подхожу к ней, вдыхая аромат.

– Хорошо спала? – спрашивает папа, не отрываясь от газеты.

Медленно поворачиваюсь к нему.

– Почему ты спрашиваешь?

– Круги у тебя под глазами – последствие повышенного внимания к французскому кофе, – заявляет он. – Когда фаза быстрого сна нарушается…

– Спасибо, доктор Роуи, – говорю я. – Я это все знаю.

Папа смотрит на меня из-под очков.

– Раздражительность – еще один признак дефицита сна – так, на заметку, – бормочет он.

Кофеварка пищит – кофе готов, я виновато наполняю им папину любимую кружку, легонько подталкиваю ее, и она скользит к нему по столу. Жду, пока папа отопьет глоток в знак примирения. Потом, налив кофе себе, плюхаюсь за стол лицом к папе. На нем его старый фланелевый халат поверх синей пижамы и все те же дешевые разношенные мокасины, что он носит, сколько я себя помню. Очевидно, в этом же костюме он ходил за газетой. То есть его видели. Люди. Я вздрагиваю и смотрю, как он перелистывает страницы, бормочет что-то себе под нос, пробегая строки глазами, поглаживает бороду, когда находит интересную статью. Я знаю все его привычки, все черты. Я знаю о папе такое, о чем он даже не догадывается и, возможно, хочет, чтобы и я не догадывалась. Например, что он по-прежнему скучает по моей матери.

– Думаешь, мне здесь все-таки понравится? – наконец спрашиваю я. – В конце концов.

– Где – здесь? В Бостоне? – уточняет папа, которого, видимо, слишком увлекла какая-то статья из раздела «Наука».

Я склоняю голову набок.

– Нет, на Кубе. Погоди. – Я подношу ладони к лицу в притворном ужасе. – Где же мы?

– Очень смешно, – говорит папа, складывает газету и впервые смотрит прямо на меня. А потом переходит на тему, которая кажется ему более интересной.

– Странно, что у тебя опять проблемы со сном.

– О чем это ты? – спрашиваю я. – Мне снятся чудесные сны.

– Теперь – да, – соглашается папа. – Но после того, как мама уехала… – он на миг замолкает.

– Пап… – говорю я. И снова начинаю чувствовать себя немного желейно.

– Тебе начали сниться кошмары о том, что ты теряешься. Ты просыпалась в истерике. Приходилось обнимать тебя – только тогда ты снова засыпала. Но потом я нашел ЦИС.

– ЦИС? – переспрашиваю я. И почему аббревиатура кажется такой знакомой? Кофе еще не начал действовать, но я точно помню, что уже где-то видела эти буквы.

– Центр изучения сна, – говорит папа. – Доктор Петерман. Не помнишь?

Я долго смотрю на него, а потом меня осеняет.

– Погоди, не этот ли? – Убегаю в прихожую, возвращаюсь и бросаю на кухонный стол открытки.

Папа берет одну и морщится.

– Не могу поверить, что твоя бабушка и вправду сохранила это все.

– Папа, расскажи мне, пожалуйста, о чем ты говоришь? – прошу я. – Я совсем не помню это место. Если ты мне не объяснишь, я буду думать, что мне сделали лоботомию.

Папа наливает нам еще по чашке кофе.

– Как я уже говорил, после маминого ухода тебе начали сниться кошмары. Тебе было всего шесть. Думаю, ты чувствовала себя беззащитной. Кошмары были такими жуткими, что ты практически потеряла сон. Да и я тоже. Поэтому коллега из Массачусетского технологического института порекомендовал поисследовать твой мозг во время сна. – Он немного помолчал. – Ничего не припоминаешь, Элис?

– Только плохие научно-фантастические фильмы, – ошеломленно говорю я. – Продолжай.

– Тут нет ничего фантастического, только наука, – папа всегда с большим чувством подчеркивает это различие. – Как тебе известно, мозг изучен далеко не полностью. Но мы далеко продвинулись в отслеживании мозговой активности: то есть в наблюдении за тем, какие части мозга включаются в работу, когда мы видим или чувствуем то или иное. Некоторые ученые пришли к выводу, что если отслеживать активность мозга во время сна, а потом попросить испытуемых рассказать свои сны, то можно суммировать данные и получить цельную картину.

– То есть вы сделали из меня обезьянку для опытов, наподобие тех, что живут в лаборатории Мадлен.

– Лучше бы ты ее мамой называла, – поправляет меня папа, но мне не хватает духа сказать ему, что слово мама теперь кажется не очень-то подходящим. – Но по сути – примерно так.

Благодаря обезьянам мои родители и познакомились. Благодаря человекообразным обезьянам, если точнее. Многие считают, что все обезьяны человекообразны, но это не так. Мадлен была в Гарварде, изучала эволюцию языка. У всех живых существ есть свои методы коммуникации, но не все для этого пользуются языком, в котором есть грамматические правила. Мадлен хотела разобраться, как это все произошло, почему одни общаются так, а другие – эдак. Она преклонялась перед Джейн Гудолл и Дайан Фосси – молодыми женщинами, которые бегали по африканским джунглям в семидесятые и снимали горилл.

Поэтому она просиживала в лаборатории дни напролет: включала обезьянам одни и те же звуки на огромном магнитофоне. Динь-динь-дон, бам-бам-бум. А-А-Б, А-А-Б. Мадлен считала, что если внезапно изменить последовательность звуков с А-А-Б на А-Б-Б (динь-дон-дон, бам-бум-бум) и обезьяна заметит это, получается, она, обезьяна, усвоила саму последовательность.