Лакуна - Барбара Кингсолвер Страница 70

Гаррисон У. Шеперд покидает Мексику с карманами, полными пепла. Вольный странник.

Меня зовут Вайолет Браун. Точнее, звали. Когда вы прочитаете эти строки, меня уже не будет в живых. Говорю об этом без обиняков.

И если имя мое звучит красочно, то во мне самой нет ничего примечательного. Это всего лишь два слова, оставшиеся на память от двух человек, которые никогда не встречались. Один из них — моя мать. Она обожала любовные романы, героини которых непременно носили какие-нибудь романтические имена — например, Вайолет. Мать болела туберкулезом и умерла, когда я еще была совсем девчонкой. Фамилия же мне досталась от мужа, Фредди Брауна, который тоже не задержался в моей жизни — погиб во время наводнения в 1916 году. Река Френч Брод вышла из берегов и уничтожила почти весь Ашвилл, в том числе и кожевный завод «Риз и сыновья», где работал мой муж. Я овдовела в тот же год, что вышла замуж, однако по-прежнему зовусь миссис Браун. Окружение оставляет на женщине свой след или, лучше сказать, отпечаток, выпуклый рисунок; это слово, как и многие другие, подсказал мне мистер Шеперд. Он как-то заметил, что на мне проштамповали имена, будто адрес на посылке, люди, которые понятия не имели о ее содержимом, но при этом приняли решение, как именно ее посылать.

Мать перед смертью умоляла меня выйти замуж; вскоре так и случилось. Мне тогда было пятнадцать. Сейчас я старше, чем она была тогда, и понимаю, что есть немало и других достойных путей. Я прожила жизнь старой девы и была счастлива. Я служила помощницей великого человека. О большем не мечтаю. Вот начало и конец того, что необходимо разъяснить обо мне. Главная же цель этих записок — рассказать о жизни мистера Шеперда. Если вы читаете эту книгу, значит, он уже мертв, и я тоже. Наконец-то наш спор прекратился. Если мы вообще спорили.

По характеру он был замкнут, и эта его черта в полной мере себя проявила, когда он бежал из Мексики. Он перестал вести дневник, разочаровался в печатном слове и его последствиях. Он мне сам об этом рассказывал. Все записи мистера Шеперда пропали, все, о чем он писал еще подростком. И он оставил надежду стать писателем. Я подтверждаю это. Мы тогда уже были знакомы, и если бы меня спросили, кем станет этот молодой человек, то я бы первым делом подумала, что поваром; впрочем, подошло бы и другое занятие, отвечающее его скрытному нраву. Но знаменитым писателем? Увольте. Да, он любил читать. Но тогда многие это любили.

Он навсегда перестал вести регулярные дневники, вероятно потому, что изменилась сама его жизнь. Письма писал под копирку и собирал заинтересовавшие его вырезки из газет. Иногда, если что-то его трогало, записывал свои мысли. Я сама видела, как он уходил в кабинет и, точно одержимый, принимался стучать по клавишам, чтобы сохранить в памяти событие. Будь он женат, рассказывал бы обо всем жене. Но он никогда не был женат, так что выслушивала его печатная машинка. Частенько записывал диалоги целиком. У него была невероятная память на разговоры; наверно, сказывался опыт тех лет, когда ему приходилось писать под нетерпеливую диктовку хозяина. Но способность к этому, вероятно, была у него всегда. Записав, прятал страницу в папку-скоросшиватель и забывал о ней. Можно сказать, что это было письмо самому себе — или же Богу. «За молчащего говорит Господь», — частенько повторял он. Должно быть, к Нему и обращался мистер Шеперд.

Он редко показывал мне свои личные записи и сам прекрасно умел подшивать бумаги в папку. Если уж мужчина умеет готовить, то что ему остальное? Я не встречала человека застенчивее: мистеру Шеперду стоило большого труда напрямую выразить свои чувства.

Мы познакомились вскоре после вышеупомянутого переезда из Мексики в Соединенные Штаты. Я точно знаю, что убийство выбило мистера Шеперда из колеи, причинило ему сильные душевные муки. Он не любил вспоминать об этом периоде своей жизни. Несколько месяцев он провел в Нью-Йорке; мне об этом известно лишь потому, что на юг он перебрался уже зимой. У меня не сохранилось свидетельств о том, чем он занимался в Нью-Йорке, за одним-единственным исключением. Он навестил отца Шелдона Харта, парнишки, убитого во время нападения, чтобы выразить соболезнование и рассказать о последних днях жизни его сына, потому что, кроме мистера Шеперда, никто бы это не сделал. В газетах писали всякие мерзости: выставили юного Шелдона пособником «фальшивого покушения». Якобы он напал на друзей, а потом убежал. Что-то в этом духе.

Мистер Шеперд жалел, что не осталось мексиканских фотографий Шелдона Харта, которые можно было бы передать отцу. Он вспоминал об этом чаще, чем можно было бы предположить. Парнишка не выпускал камеру из рук и уговаривал остальных фотографироваться. Теперь я, кажется, догадываюсь, почему это так мучило мистера Шеперда. Ведь именно так он вел свои дневники: писал о других и никогда — о себе. Кстати, именно воспоминания о Шелдоне Харте укрепили мою волю, когда я боролась с собственной совестью из-за того, что иду против желания мистера Шеперда. Он печалился, что покойного Шелдона нет ни на одной фотографии. И считал неправильным, что можно вот так сгинуть в безвестности.

В Нью-Йорке ему нужно было отвезти ценные картины в художественные галереи, что он с успехом и исполнил. Вероятно, задержался, чтобы проследить, как развесят картины, и сообщить об этом миссис Кало-Ривере. Дружба с ней какое-то время поддерживала его на плаву; у нее же самой было великое множество друзей, и, видимо, она в его поддержке не нуждалась. Мне так кажется. Они с мистером Риверой в том же году снова поженились, вернулись домой и зажили прежней жизнью. Насколько я знаю, она никогда не предлагала мистеру Шеперду вернуться в Мексику. У него же самого в 1940 году, когда он прибыл в Америку, не было других планов, кроме как добраться до Вашингтона, отыскать контору адвоката и узнать адрес отца.

Контора оказалась на той же улице, где мистер Шеперд много лет назад во время разгона демонстрации прятался от слезоточивого газа. Он вспоминал, что не счел это дурным знаком. Отец написал ему, что намерен переехать, и потому дал адрес адвоката. Сын надеялся, что они с отцом поладят: ведь у него больше никого не осталось. Если бы все пошло нормально, мистер Шеперд снял бы квартирку неподалеку и, наверное, ухаживал бы за отцом в старости.

Однако в конторе адвоката его ждал сюрприз. Отец его действительно переселился, но в лучший мир. Болезнь, о которой он вскользь упомянул в письме, оказалась злокачественной опухолью кишечника. Об этом мистеру Шеперду рассказал адвокат, к которому отец обратился перед смертью, чтобы привести в порядок дела земные. Он оставил сыну небольшую сумму денег и ключи от машины, той самой, о которой рассказывал в письме. «Шевроле родстер» той же модели, на которой мистер Шеперд учился водить в Мексике, только белый. Этот автомобиль пробыл у него десять лет. Я это точно знаю.

Вот так обстояли дела. Если он и воспринял произошедшее как знак, тот явно гласил: «Поезжай!» Он сел в машину и поехал. В те дни улицы Вашингтона были запружены автомобилями; в довоенное время бензин лился рекой. Мистер Шеперд ориентировался по указателям, ведущим из города, за неимением лучшего направляясь в сторону Мексики. Двадцать четыре года; во всем мире — ни единого друга, ни пристанища. Наконец он выбрался на автомагистраль Блу Ридж и поехал по ней до конца. Ему понравилось название. Он помнил его с детства; в то короткое время, что его мать и отец были женаты, семья жила в долине к западу от Вашингтона. Путешественник надеялся увидеть уходящие в небо синие горы, когда-то напоминавшие ребенку океан. Но сейчас он проделал сотни миль, не увидев ничего синего. Только серое небо да бурые горы, поросшие голыми деревьями; потом дорога внезапно закончилась. Это был государственный проект, и у правительства не хватило денег. Вот так мистер Шеперд очутился в Ашвилле. Кажется, стоял ноябрь. Молодой человек понятия не имел, что делать дальше. И остался в городке.