Свинцовый дирижабль. Иерихон 86-89 - Вадим Ярмолинец Страница 73

– Тебе помогут, но если ты можешь перевести туда хоть часть того, что ты заработал здесь, так почему не перевести? – спрашивал меня в ответ Витя. – Кому это все оставлять? Милихе?

У человека, строчившего десять пар джинсов в день, действительно могло не быть желания бросать нажитое.

Я постоянно слушал истории-близнецы об уже уехавших и доехавших до этой сказочной Америки. В этих историях менялись только названия городов:

“Его приняла община Кливленда (Филадельфии, Остина, Хартфорда). Они сняли им квартиру, они ее обставили мебелью, они дали им почти новый “Бьюик” и они ему нашли работу на какой-то местной фабрике”.

– Какая община?

– Еврейская, какая еще?!

– Он – еврей?

– Азохэн-вей, какой он еврей, но они хотят в нем видеть еврея. Они считают, что если они сделают кому-то доброе дело, так им это зачтется.

О них, то есть об американцах, как правило, говорили снисходительно, как о простаках, которым следовало простить их простоту.

Я терпеливо ждал, когда мои ученики обсудят свои дела по телефону, а потом снова возвращался к временам и глаголам. Самым модным учебником у них был первый том Эккерсли. До второго никто не доходил. Некоторые просили переделать курс таким образом, чтобы он имел для них практическую пользу в Италии, а потом в Америке. Сколько стоят эти джинсы? Дайте, пожалуйста, чашку кофе и скотч. Впервые я озаботился вопросом, что такое скотч. Один мой ученик уже побывал в Америке в гостях у дяди и вернулся, горя от нетерпения, увезти туда семью. Он научил меня тому, что американцы говорят не “твенти”, а “твони” и не “гот ю”, а “гача”. Уехав, он продал мне свой видеомагнитофон с десятком американских фильмов. Я смотрел эти фильмы с блокнотом в руках, записывая ходовые фразы и передавая их ученикам со ссылкой на источник. Эта методика дала положительный результат – спрос на меня вырос, я стал брать за урок не пять рублей, а семь с полтиной. Поскольку занимались, как правило, семьями, я уходил с урока с 15 рублями. В день у меня теперь было по два-три урока. Передавая меня с рук на руки очередным “отвалянтам”, обо мне говорили: “Он учит по последним голливудским фильмам. Ты сразу будешь говорить, как они. Там уже не надо будет переучиваться”.

Там и они – были волшебными словами. За тремя буквами каждого из них открывались головокружительные картины. Кино этому способствовало. У некоторых моих учеников были видики, и я приносил им “Голод” с Дэвидом Боуи и Катрин Денев, рекомендуя выписывать из диалогов устойчивые словосочетания. Этот фильм был лучше любых учебников. Произнося за Катрин Денев “Oh, my God!”, мои ученики подражали великой актрисе, на секунду они становились такими, как она, говорили, как она! Я обожал диалог между резко состарившимся Боуи и его подругой-вампиршей:

– Miriam, release me! – молил тот об освобождении от вечных мук, на которые его обрекла любимая.

– There’s no release, my love! – отвечала та.

У меня была одна пара, которая повторяла эти фразы с упоением:

– Bella, release me!

– There’s no releаse, my love!

– Oh, my god, так вляпаться! Митя, а как будет “так вляпаться”?

– Можно сказать You got me! А можно попроще – shit! Или Holy Shit!

– Так давай еще раз. Bella, Release me!

– Lenya, there’s no release!

– Shit!

– А ты думал?! Митя, как будет “а ты думал?”

– Можно сказать No way, Jose!

– Леня, ты у меня теперь будешь Хозэ. Давай еще раз сначала.

– Bella! Release me!

– No way, Jose!

– Митя, а как сказать, “Я тебя сейчас убью, сука ты такая!”

– Это же ваша жена, может, можно как-то повежливей?

– Мы сейчас не муж и жена, мы набираем язык.

– Ну скажите ей I’m gonna kill you, bitch!

– Белла, ты все поняла? I’m gonna kill you, bitch!

– Shit!

Они были талантливыми ученикам, эти Белла и Леня. Белла работала парикмахером, а ее Леня – электриком. Они наращивали свой словарный запас просто на глазах и безо всякого Эккерсли, грамматики, времен. В их положении это был лучший способ учить язык, который через несколько месяцев должен был стать основным языком их общения с окружающим миром.

В “Голоде” был кадр, которым я любовался столько раз, сколько видел его – Денев стояла в полумраке комнаты у вазы с белыми лилиями. У нее было немного тяжеловатое лицо, точеный нос, полные красные губы, зачесанные назад и собранные в тугой узел волосы, темные глаза, а рядом светлели на глубоком черном фоне немного размытые звезды распустившихся лилий. Как она могла полюбить эту макаронистую докторшу Сюзен Сарандон – непонятно. Когда та ложилась к ней в постель, я отворачивался, чтобы не видеть ее бледного, мятого тела, с провисающим животом. И в этом фильме было еще одно достоинство – несколько кадров Нью-Йорка. Я прекрасно понимал, что в таких особняках с лестницами и скульптурами, в каком жила Мириам, живут немногие, но в фильме мелькали и улицы Нью-Йорка. И хотя город по большей части оставался за кадром, я ощущал, как он, огромный и очень светлый, гудит и подрагивает от напряжения кипящей в нем жизни. И этот город влек, как цеппелиновских викингов влекла их Валхалла.

Valhalla, I’m coming!

A-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a!

Конечно, Нью-Йорк был их Валхаллой. Он не мог не влечь молодых ребят из скучного, чопорного, дождливого Лондона.

There’s feeling I get when I look to the West,

And my spirit is crying for leaving.

Когда я спрашивал некоторых своих учеников, могут ли они прислать мне на видео концерт “Цеппелина” в Медисон-Сквер гардене, все отвечали одно и то же:

– Зачем тебе запись? Приедешь – пойдешь в этот Медисон-Сквер гарден сам.

Даже не давая на то согласия, мы с Наташей стали частью гигантского отъездного потока. Теперь мы часто оказывались за столом с людьми, к кругу которых себя причисляли: инженеры, учителя, врачи. Теплые, культурные люди, которые сформулировали все устремления своей жизни в нескольких коротких лозунгах: “надо валить!” и “там будешь жить, как человек!” Каждый под этими словами понимал свое: свободные поездки по миру с американским паспортом, дом с бассейном, роскошную машину, модные джинсы, обувь, любимую музыку, книги, кино. Жизнь без мучительных забот о завтрашнем дне. Все то, чем мы жили раньше, хорошее и плохое, радости и печали, как будто испарилось, перестало принадлежать нам.

Впервые я задал вопрос Наташе о том, хотела бы она уехать, на проводах Ларисы и Вадика. Они устроили их на Крыше морвокзала. Было жарко, шумно, пьяно. Оркестр постоянно получал заказы на исполнение песен специально для “наших любимых Вадика и Ларисы” или “наших дорогих Маши и Паши”, для “Оли и Коли” – других пар, прощавшихся в тот вечер с друзьями. Потом вся крыша грохнула от смеха, когда наш старый приятель Марик заявил в микрофон, заплетаясь от выпитого, что он искренне желает всем сделать то, что завтра сделают Вадик с Ларисой. Всем было ясно, что завтра они сядут на поезд, отправляющийся в Чоп.