Свинцовый дирижабль. Иерихон 86-89 - Вадим Ярмолинец Страница 74

Стоя у перил, за которым открывался вид на порт, ржавые сухогрузы и краны с раскоряченными ногами и сломанными шеями, Наташа, словно ждавшая моего вопроса, сказала:

– А что бы я там могла делать? Я по специальности филолог, кому я там нужна?

– Ты себе не представляешь, какое там число профессиональных школ! – сказала Лариса. – Моя сестра здесь окончила консерваторию с дипломом музыковеда. Там она проучилась год в колледже и сейчас имеет свое туристическое бюро. Большие туристические компании постоянно дают им бесплатные путевки, она уже объездила весь мир, при этом неплохо зарабатывает. Они уже имеют свой дом.

“Неплохо зарабатывает” и “свой дом” были типовой концовкой рассказа о судьбах уехавших.

– Можешь пойти в университет и преподавать русский, – добавил Вадик. – Слушай, я не знаю ни одного человека, который бы не смог там устроиться.

Все казалось таким легким в тот вечер! И потом Вадик сказал:

– Митя, я тебе точно могу сказать, когда вы решите ехать.

– Когда же?

– Когда все твои ученики свалят, и ты в очередной раз потеряешь свой кусок хлеба. Или ты снова пойдешь работать в газету?

Тогда я просто физически ощутил, как из нашей жизни стали исчезать знакомые. Они пропадали один за другим, оставляя после себя ничем не заполненное пространство. Раньше ты шел по улице и непременно сталкивался с кем-то из знакомых. Это время прошло. Однажды мы пришли к Кащею на чай и, когда обсуждали это, он сказал:

– А вы заметили, что фенотип сменился?

– Что? – не поняла Наташа.

– Тип лиц. Местные уезжают, деревня въезжает. Большое переселение народов.

– Вы имеете в виду еврейский тип? – спросила Наташа.

– Евреи, конечно, в первую очередь, но здесь же и масса намешанной крови. Сперва скрывали, что евреи, сейчас находят еврейских бабок и теток, лишь бы было, за что зацепиться и уехать. Потом тут важен не столько тип лица, сколько выражение. Мы тут все – евреи-не евреи – расслабленные, готовые засмеяться над любой шуткой, а вы посмотрите на этих: гунны! Агрессия так и прет, улыбаться не умеют. У нас во дворе семья уехала, так их квартиру заняли в тот же день. Черные, злые – страшно смотреть. На каком-то заводе работают. Пацан их засандалил мне мячом в форточку. Стекло треснуло. Не первый раз, между прочим. Форточка на уровне земли-то. Выхожу во двор. Стоит. Лет девять. Другой бы сказал что-то вроде “дяденька, извините” или просто смылся бы, чтобы за ухо не отодрали. А этот стоит, взгляд волчий, как будто это не он виноват, а я.

Лето прошло в разъездах по ученикам. Одна пара принимала меня на даче, и мы ездили туда с Наташей. Шли на пляж, к четырем я поднимался на дачу, где меня ждали хозяева и их приятели, тоже готовившиеся к отъезду. К половине шестого приходила Наташа. Со стола, за которым мы занимались, убирали тетради, ставили салат из дачных помидоров и огурцов, жарили свиные отбивные, картошку. Доставали из холодильника запотевшую бутылку водки. Снова говорили, как устроились те, кто уехал раньше, как устроились до них те, кто уезжал в 70-е. Те уже просто катались как сыр в масле. Перспектива новой жизни окончательно заслонила от меня все мои бывшие интересы. Я стал меньше интересоваться музыкой, перестал читать. Все словно приготовилось во мне к встрече новой жизни, представленной в нашей реальности названиями волшебных городов: Нью-Йорк, Чикаго, Сан-Франциско, Лос-Анджелес. Уходящее лето, сиреневатые сумерки, тронутая первой ржавчиной листва казались окончанием не лета, а всей жизни в этой стране. Некоторые мои ученики обещали, уезжая, прислать нам с Наташей вызов, его якобы можно было заказать в Италии, и я не без удивления признался себе, что жду такого вызова. Вызов, однако, пришел не от них. Его принес мне Кащей, вручив конверт с уже разорванной золотой бумажной печатью и красной ленточкой.

– С вас причитается! – сказал он.

Мы сели на диван. Развернув сложенные втрое страницы, я прочел, что меня вызывает моя тетя – Рахиль Перец из города Хайфа.

– Мне надо будет ехать в Израиль? – спросил я.

– Глупости! – поморщился Кащей. – Сейчас все едут в Рим, там сидят пару месяцев и оттуда – прямым рейсом в Штаты. Некоторые едут в Австралию, некоторые в Канаду, но все говорят, что в Штаты лучше всего.

– Что теперь?

– Теперь этот конверт надо отнести в ОВИР и начинать паковать чемоданы. Если вы не повезете с собой свой “Бриг” и “Техникс”, то, думаю, сможете все упаковать в рюкзак.

– А все эти скатерти, часы, фотоаппараты?

– Не говорите глупости! – Кащей поморщился. – Во-первых, вас там сразу подхватят еврейские организации, которые дадут пособие на питание и жилье. И потом – вы знаете язык! Ручаюсь, что будете преподавать его, причем своим старым ученикам. Только они будут платить вам не рублями, а валютой. Лиры, доллары.

Помолчали.

– Вы поедете один? – спросил Кащей.

Я посмотрел на него удивленно.

– С Наташей.

– Вам надо расписаться, вы знаете это?

– Распишемся.

– Вы говорили, что ее отец какой-то начальник. С его стороны не будет возражений? Главное, чтобы он сам не чинил препятствий. Если он не проявит инициативу, то его мнения не спросят.

Я слышал истории о детях, которых задерживают родители, задерживают по самым разным причинам. Наташиному папаше отъезд мог поломать всю его карьеру. Когда вечером я спросил ее об этом, она ответила:

– Он когда маму оставил, моего разрешения не спрашивал. Скажу, что постригусь в монахини. Пусть выбирает.

– Послушай, – сказал я. – Я хочу тебе сказать одну вещь, которую обычно говорят в торжественной обстановке...

Я увидел, как у нее радостно поднялись брови и расширились глаза.

– Но тут все так складывается, с этим отъездом...

– Я согласна! – весело сказала она и засмеялась.

Мы обнялись.

– С тобой ужасно неинтересно, – сказал я. – Ты все заранее знаешь.

На следующий день мы подали документы в ЗАГС. Осень была долгой и теплой. Деревья нехотя сбрасывали листву, трава не торопясь бурела на газонах. У меня стало меньше учеников. Мы ходили на вокзал, провожать тех, с которыми у нас устанавливались приятельские отношения. Казалось, мы все теперь были частью большого перенаселения народов, объединенные одной целью и заботами. Устроив багаж в своих купе, они выходили на перрон, где мы пили шампанское и водку, открывали коробки конфет. Составы с тяжелыми вздохами трогались, из уплывающих окон, как из прикрытых венками гробов, на нас смотрели лица отбывающих в Новый свет. Во время одного из таких прощаний я столкнулся и простился с Костей Швуимом.

– Столько было надежд, – сказал я.

– Какие надежды, чувак? Все развалилось. Одни в Москву уехали, другие в Штаты. Помнишь Толика Таржинского? Гитариста нашего? Уже в Австралии. Алика Акопова – ударника, помнишь? В Германии. Валера Прессман в Италии, ждет вызова из Нью-Йорка. Ганькевича помнишь из “Бастиона”? Умер.