Женские убеждения - Мег Вулицер Страница 8

Позднее Грир поняла, что слова, которые произносила Фейт, были лишь частью общего впечатления, но на деле суть к ним не сводилась. Важно было, что произносила их именно она, вкладывая в них веский смысл, подавая их всем присутствовавшим с особым чувством.

– На это мне всегда хочется ответить, – продолжала Фейт, – а в чем, по-вашему, кроме этого состоит феминизм? Как вы собираетесь всего этого добиться, если отрекаетесь от политического движения, единственная цель которого – обеспечить вам именно такую жизнь? – она сделала паузу, чтобы все успели обдумать ее слова: многие, безусловно, думали о себе. Все следили, как она медленно, демонстративно отпила воды – Грир отметила, что следить за этим очень интересно.

– На мой взгляд, – продолжала Фейт, – у феминизма есть две стороны. Первая – индивидуализм, он состоит в том, что я сама определяю, как мне жить. Я не обязана следовать стереотипам, делать то, что мне велит мама, соответствовать чужим представлениям о том, какой должна быть женщина. Но есть и вторая сторона, и здесь я хочу употребить старомодное слово «солидарность», после чего вы, возможно, завопите и дружно устремитесь к выходу, но мне придется рискнуть, – раздался смех; они все ее слушали, они все ее поддерживали и они все хотели, чтобы она об этом знала. – Солидарность, – продолжила она, – это желание присоединиться к другим женщинам в борьбе за то, чтобы каждая могла делать свой индивидуальный выбор. Дело в том, что пока женщины разобщены, настроены на соперничество – как в детской игре, где только одна может стать принцессой – мало будет среди нас тех, которым в итоге удастся выйти за рамки узких и однобоких представлений нашего общества о том, какой должна быть женщина.

– Я приехала вам сказать, – продолжила Фейт, – что хотя студенческие годы – это самый важный этап формирования вашей индивидуальности: время, когда можно читать, учиться, заводить друзей и совершать ошибки – но это еще и тот период, в который нужно задуматься, какую именно общественно-политическую роль вы можете сыграть в великом деле борьбы за женское равноправие. Получив диплом, вы вряд ли захотите поступить так, как поступила я – а я уехала в Лас-Вегас и работала официанткой в баре, потому что не хотела зависеть от родителей, Сильвии и Мартина Фрэнков. Вам бы не понравилась эта униформа в рюшечках, которую мне приходилась носить. Хотя, может, и понравилась бы.

Опять зазвучал смех – поддерживающий, одобрительный.

– Я в Лас-Вегасе – это целая история. Мне очень хотелось сбежать, потому что в студенческие годы родители заставили меня жить дома. Им важна была уверенность, что я не потеряю девственности. Знаете, это было не смешно. – Опять смех. – Рада вам сообщить, что с тех пор многое переменилось. Прекрасно, что у вас всех теперь гораздо больше свободы. Но со свободой приходит ощущение, что другие женщины не имеют к вам никакого отношения. А это неправда.

Она вновь сделала паузу и обвела зал взглядом, скользя глазами по лицам.

– Словом, в следующий раз, когда решите произнести: «Я не феминистка», вспомните все это. И внесите свой вклад в борьбу, которая еще не закончилась. – Пауза. – А, да, еще одно, последнее соображение. По ходу дела – ведь вы будете бороться за очень важные вещи – вы наверняка столкнетесь с сопротивлением, иногда бороться будет непросто, и вы, возможно, собьетесь с пути. Суть состоит в том, что далеко не все станут с вами соглашаться. Далеко не все вас поймут. Или полюбят. Да, кто-то будет на вас страшно злиться, может, даже полностью отвергать – и принять это будет непросто. Но я считаю, что если ты занимаешься важным делом… если вас это хоть сколько-то утешает, я вас точно люблю.

Она улыбнулась короткой ободряющей улыбкой – и тут оно случилось: Грир сдалась, вверилась ей полностью, приняла ее – захотелось, чтобы это ощущение длилось вечно. Слова Фейт, что она их всех любит, явно были шуткой, но Грир, слушая Фейт, почувствовала, что действительно вроде как влюбляется. Грир знала, каково это – влюбиться: так появление в ее жизни Кори потрясло ее до самого основания, взбаламутило все клетки организма. Здесь было то же самое, но без сексуальной составляющей. Ощущение было лишено чувственности, однако слово «любовь» все равно к нему подходило: любовь, которая цветочной пыльцой витала в воздухе вокруг Фейт Фрэнк.

Наверняка ведь и остальные ощущали то же самое? И даже если они много лет провели в подростковом ступоре, разглядывая себя во всех мыслимых отражающих поверхностях, хмурясь в ответ собственному образу, когда выдавливали прыщик, из которого на зеркальное стекло брызгало зеленоватое, похожее на молоко содержимое, и жаловались друзьям на придурков-родителей или насильно тащились нынче вечером в эту церковь, хотя на деле были именно такими, как говорила Фейт: невозмутимо заявляли всем и каждому, что никакие они не феминистки; но сейчас в душе у каждой прозвонил пробуждающий гонг. Он все дрожал и дрожал, казалось, не стихнет никогда, ибо перед ними сидела эта новая невероятная женщина, которая так замечательно описывала их место в непонятном мире, куда им предстояло вступить. От этого каждой хотелось стать больше, чем она есть.

Фейт произнесла:

– Ну что ж, похоже, я вам сказала все, что могла. А теперь помолчу и дам вам возможность поговорить. Спасибо, что выслушали.

В зале загремели одобрительные аплодисменты – звучали они так, будто на сковородку с горячим маслом что-то падает с большой высоты. Грир тут же захлопала в ладоши «как ненормальная» – так она потом это опишет Кори. Хотелось хлопать не тише, чем все остальные.

Кто-то в задних рядах крикнул: «ФЕЙТ – ВЫ ВООБЩЕ БОМБА!», а еще кто-то: «САПОГИ – ПРОСТО ЧУМОВЫЕ!», на что Фейт рассмеялась. Смех у нее, разумеется, был замечательный. Голова запрокинута, рот приоткрыт, горло напоказ – похожа на гладкого грациозного тюленя, который сейчас проглотит рыбку.

Температура в церкви поднялась на несколько градусов от жара человеческих тел и возбуждения зрителей, запах нагретой кожи и сырой одежды стал еще сильнее. Обстановка накалялась. Фейт обвела аудиторию взглядом, и руки взметнулись вверх.

Был скучный заученный вопрос: «Что бы вы посоветовали современной молодежи?», а потом вопрос провокационный – Фейт попросили собрать на ужин гостей ее мечты. «Приглашать можно кого угодно, – уточнила спрашивающая, – вне зависимости от страны и эпохи. Кого бы вы выбрали?» Грир впоследствии вспомнила, что Фейт пригласила Амелию Блумер, в честь которой был назван ее журнал, модную молодую вокалистку Опус, итальянскую художницу эпохи барокко Артемизию Джентилески, авиатриссу Бесси Колман – первую афроамериканку, получившую лицензию пилота, Дороти Паркер, обеих Хепберн, Одри и Кэтрин, «потому что мне нравится их стиль», сказала она, и всех четверых Битлов. И, наконец:

– Чтобы не заскучать, добавим парочку убежденных антифеминисток, – сказала Фейт. – Хотя меня, наверное, будет подмывать плюнуть им в тарелку.

Эту часть Грир пропустила – отвлеклась, соображая, кого бы она пригласила на ужин: оказалось, что сильнее всего ей бы хотелось пригласить Фейт Фрэнк. Она представила себе, как Фейт уютно устроилась в зале их общаги на первом этаже, в своих классных высоких сапожках, жует лапшу быстрого приготовления, которую Грир и Зи разогрели ей в микроволновке.