Госпиталь - Михаил Елизаров Страница 8

Уже подходя к палате, я понял, что там творится неладное. За дверью рокотало бранное двухголосье. Прислушавшись, я разобрал, что надрывается одно горло и резонирующее от стен эхо. Жутко было то, что в этом дуэте непостижимым образом лидировало эхо, а голос вел второю партию: «Руки!!!» – орало эхо. «На хуй!!!» – подхватывал голос. «Руки на хуй от ебальника убрал!!!» – кричало эхо. «Когда „дедушка“ учит!!!» – заканчивал голос.

Я открыл дверь. Голос и его эхо сплелись в один звенящий кнут.

– Руки! Я сказал, на хуй руки убрал, козляра! Не понял?! Не закрывайся, блядь! Руки! Я сказал, блядь, руки!

На, блядь, на!!! Этого хотел?! На, блядь! Руки убрал, сука, когда «дедушка» учит!!!

Шапчук стоял на коленях в проходе между кроватями. Над ним возвышался танкист Прищепин и бил его по лицу – щеки Шапчука уже вспыхнули от этих ударов.

Прищепина трясло в приступе эпилептической злобы:

– Охуел, «душара»! «Дедушку», блядь, не уважать! Пиздорвань!

Он гневно полоснул взглядом притихших наших «дедов»: Игоря-черноморца, Евсикова, Олешева, Старикова, Чекалина, Гречихина, Андреева, Семенюту, Дукова и остальных – без малого полтора десятка старослужащих, чьи фамилии мне уже никогда не вспомнить. В этом стремительном повороте его головы было что-то напоминающее чан с кипящими помоями, который Прищепин брезгливо выплеснул на них.

– Распустили, блядь, «духов»! – он пнул Шапчука.

Мне уже было ясно, что произошло. Шапчук, привыкший к легким оплеухам, снова решил взбрыкнуть, ляпнул по привычке свое: «Нi, я нэ хочу», – и теперь расплачивался.

Битый плачущий Шапчук сгреб в охапку вещи танкиста и поковылял вон из палаты.

С этого момента кошмар покатился, как с горы.

Прищепин вдруг азартно ткнул в пространство возле двери:

– А ты хули, блядь, стал? – и мнимая пустота вдруг обернулась недоумевающим Кочуевым.

«Деды» с изумлением и любопытством изучали его, словно видели впервые. Он стоял перед ними, маленький и затравленный, с бледным от отчаяния лицом, теребил руками лацканы пижамной курточки и выглядел при этом ощипанно голым.

Я понимал, что никогда Кочуеву не вернуть свою былую невидимость. Страшный танкист Прищепин, как Вий, указал на него и навсегда сделал зримым.

Прищепин крикнул:

– А ты что, блядь?! «Дух», нет? Да? Особое приглашение? Бегом марш за тем козлом, помогать ему будешь!

Кочуев опрометью кинулся из палаты.

Прищепин тем временем хищно зыркал из стороны в сторону. Ткнул наудачу пальцем:

– А ты сколько служишь? Год? «Черпак». Тогда лежи пока. С тобой потом разберемся. – Прищепин шел между рядами: – Так, а ты кто? «Дед»? Ладно, хуй с тобой!

Признаюсь, эта странная мускулистая худоба Прищепина повергала меня в ужас. В ней чудилась какая-то мертвечина, сырая освежеванность трупа: эти руки, будто плетенные из коровьих сухожилий, и живот, набитый камнями, – все это было страшно.

Впрочем, Прищепин интуитивно обошел криками Пожарника, пусть пришибленного недугом, но все же боксера.

Я, пытаясь изобразить «как ни в чем не бывало», примостился возле Игоря-черноморца и торопливо записывал в его тетрадь последовательность аккордов.

– Вот, Игорь, – говорил я высохшим голосом, стараясь превозмочь жар, колотящий молотками в голове, – здесь ре-минор, слышишь, ре-минор, – повторял, зная, что он все равно не понимает, о чем речь.

Обычно я рисовал «дедам» аккорды в виде решеток: шесть полосок-струн с тремя перпендикулярами первых ладов – дальше мы не отваживались – и кружки с номерами, куда и какие пальцы ставить, а сверху иногда добавлял буквенное обозначение: «Аm» или, допустим, «G», или «Е».

– А здесь соль-мажор, – заклинал я, надеясь, что он отзовется и наш диалог дембеля и его собеседника оградит меня от разрушительного танкистского рейда.

– Понял, – сказал черноморец. – Соль-мажор… – И я готов был его обнять.

Мамед Игаев, как тушкан, беспокойно озирался посреди двух коек. Он был донельзя взбудоражен расправой над Шапчуком и приглушенно квохтал. Когда же танкист коршуном навис над его головой, Игаев тревожно пискнул: «Слж Свтскм Сзз!» – и никто в тот раз не смеялся. «Слж Свтскм Сзз!» – повторно взмолился Игаев, и в палату постучали. Это пришли за Игаевым его земляки, причем совершенно не в свое время. Они обменялись несколькими разъяснительными фразами с Прищепиным и увели Игаева с собой.

Вслед за ними выскочил и я.

Возле туалета в душевой равномерно позвякивала о раковину банная шайка – это стирал вещи танкиста наказанный Шапчук.

Как я и предполагал, Кочуева в душевой не было, один Шапчук, склонившись над мойкой, грохотал железной шайкой, плескал мыльной водой на кафельный пол и утирал рукавом слезы. Меня он не заметил.

Кочуев прятался наверху, в нашем месте. Его знобило.

– Все! Я завтра говорю, что язва уже не болит – и в казарму. Это лучше, чем так. Тебя что, он тоже запряг? – спросил Кочуев, как мне показалось, с какой-то надеждой.

– Нет, я раньше вышел, – признался я.

– Молодец, – вздохнул Кочуев.

Так сидели мы и горевали о нашем былом покое. Если у меня еще оставалась спасительная гитара, то с Кочуевым все было ясно.

– Наши, небось, решили, что я тоже стирал, – терзался Кочуев, встряхивая головой. – Надо сматывать отсюда. Или зачморят. Завтра иду к Руденко.

Той же ночью с треском провалился дуэт Яковлев – Прасковьин. Они решили продемонстрировать новому «деду», что не менее свирепы, и спешно подготовили новую репризу: «Спорящие наркоманы».

По замыслу, Прасковьин представлялся таким опытным: «Барбитура под косячок хорошо идет», – а Яковлев был вроде новичком, но вел себя очень самоуверенно: «Я бы не отказался от люминала с седуксеном».

Номер оказался слишком надуманным, и Прищепин без труда вскрыл весь их театр.

Странно, как они не почувствовали, что представление с самого начала пошло не туда. Неужели не слышали пауз между репликами?! Эта тишина была совсем иной по качеству – насмешливо-презрительная тишина зрительного зала, вот-вот готовая взорваться свистом и улюлюканьем.

Яковлев, в роли наглого, но неопытного начал рассказывать:

– Глюкозу, говорят, неплохо с водкой через капельницу колоть! Нормально так должно вставить!

– Что ты людям каждый раз мозги каким-то говном заливаешь?! – возмущенно отвечал Прасковьин. – Какая на хуй водка с глюкозой?!

– Да ты сам ни хуя не знаешь, – заводился Яковлев. – Только пиздит и строит из себя!

– У тебя просто говно, а не кайф, – отвечал Прасковьин.

– А ты мой кайф не трогай! Сам заправляйся в жопу своим «винтом»! – кричал Яковлев.