Семья Машбер - Дер Нистер Страница 86

— Поди подай и слушай…

— Зачем?

— Надо. Велят — делай!

Когда он принес Сроли вина, тот с удивлением посмотрел на стакан, так как уже успел забыть о том, что требовал минуту назад. Принесший вино сказал: «Стакан… Ведь вы просили стакан…» Тогда Сроли вспомнил: да, да, правильно… И стал неверной рукой наполнять до краев стакан, предназначавшийся Мойше Машберу, другу, о котором он чуть было не забыл.

В кабаке было тихо. Днем сюда никто не заходил, и только Иоина дежурил за стойкой, сняв в себя верхнюю одежду и выпустив рукава рубахи наружу, да еще сидел тот бездельник, который подал Сроли стакан. Сроли был пьян, он все время водил у себя перед глазами пальцем, как бы грозя самому себе, но тут же забывал и об угрозе, и о пальце. Получив стакан, он наполнил его и обратился к воображаемому собутыльнику, который, казалось ему, стоит напротив:

— Пейте и не плачьте, Мойше Машбер, так как тот, что с бичом, имел в виду, наверное, не только вас, но и других вам подобных: намек на то, что находящиеся внизу могут оказаться наверху, а те, что наверху, — спуститься вниз… Что же касается меня, Сроли, орудия наказания, то, поверьте, невелика честь исполнять поручения и быть вещью, которой касаются малопочтенного места хотя бы весьма почтенного человека… Мне это не пристало и доставляет мало радости, и если хотите знать, Мойше Машбер, то я, Сроли, все это делал и ворвался в вашу судьбу для того, чтобы вырвать бич из рук Провидения, против которого питаю недоброе чувство… Видя, как оно ни за что возносит людей на вершины славы и швыряется судьбами, я однажды хотел встать на его пути, бороться против его неизбежности и не допускать произвола… Вероятно, я сделал это не ради вас, Мойше, а ради вашего брата Лузи, который (скажу вам по секрету) мне очень, очень дорог…

— Что он там болтает? — спросил Иоина, кивнув бандиту, и, не удовлетворившись кивком, вышел из-за стойки и приблизился к столу, за которым сидел Сроли и беседовал с самим собою.

— Ни единого слова не понимаю… Лопочет с каким-то там Мойше Машбером, говорит: секрет… бич… порка… Кнутовище… И еще холера его знает что…

— Не понимаешь? Ну, дай мне… — Иоина занял место бандита и стал прислушиваться к речам Сроли.

— Так вот, — продолжал Сроли, не замечая того, что за ним наблюдают, — быть розгой в чьей бы то ни было руке я считаю не слишком большой честью, а хотел я — да будет вам, реб Мойше Машбер, известно — не капризу своему потакать и не делать кому-либо назло, но только сказать то, о чем однажды было договорено в доме у Лузи. А то, что вам это не пристало, что это унижение, что об этом станут люди говорить и что у вас по этому поводу есть не слово, а слеза, — так ведь что поделаешь? Бывали случаи и похуже: видали мы таких, которым терять было нечего и которые слетели с более внушительных высот, чем та, откуда падаете вы… Во всяком случае, для таких людей, как я, подобные вещи не стоят большой молитвы, и могу вам обещать, хоть я и не Бог, что плач ваш будет кое-где услышан…

А? Я снова плачу? Ну, значит — далеко заехал, напился, голову потерял и должен прилечь… Нет, не вы, Мойше, а я, Сроли. А то меня здесь почтут за пьяницу и будут обо мне плохого мнения.

А-а, — он обернулся и увидал позади себя обоих — Иоину и его сообщника, — а, люди добрые, что скажете насчет того, чтобы прилечь? Здесь, на месте. Домой мне сейчас не добраться.

— А почему нет? — сказал Иоина. — Если только у вас есть чем заплатить за подушку и за ночлег.

— Есть, конечно, есть! А как же даром? — И Сроли стал расплачиваться за вино, которое пил, и за ночлег, который ему обещали тут же предоставить.

Он платил и переплачивал, конечно. Но и после этого у него в руках оставалось так много, что у клиента Иоины глаза разгорелись, как у кота в темноте, когда он увидел, что может без риска заполучить то, в чем такие типы постоянно испытывают нужду, — деньги.

— Отведи его к Брохе, — сказал Иоина.

И бандит взял Сроли за руку, так как тот попытался встать, но тут же опустился на стул, потеряв равновесие.

— Делай с ним что хочешь, возьми, что тебе надо, но пусти его с музыкой и с треском… — наказывал Иоина наполовину словами, наполовину кивками, отлично понятыми сообщником…

Броха жила неподалеку, в третьем круге, в глухом переулке, где дома стояли в больших дворах, похожих на пустыри, огороженные заборами, и казалось невероятным, что кому-то вздумалось строить там дом или другое здание.

Заброшенность этой местности служила защитой для таких, как Переле или Ильовиха, о которых мы уже прежде упоминали. Эти люди предпочитают обделывать свои делишки в полумраке, подальше от чужого глаза. Там содержали девок, которые на сносях, до родов; там для Ильовихи было благословенное место, где она могла «пестовать» своих «крошек», содержать их на таких харчах, что те вскоре, не откладывая дела в долгий ящик, отдавали Богу душу, чтобы освободить место для других, прибывающих на смену.

Там же жила и Броха — Броха-бондариха, как прозвали ее вовсе не за то, что муж ее бондарь, — это позорное прозвище соответствовало ее профессии, и его смысл мы по понятным причинам не станем объяснять.

Короче говоря, Броха содержала публичный дом, где по субботам и в праздники появлялись — то в одиночку, то целой компанией — молодые ремесленники, ради которых несколько постоянных «девушек» получали здесь стол и квартиру. А если наличных девиц не хватало, Броха обращалась к Переле и к Ильовихе, и те посылали своих кормилиц или будущих кормилиц «на помощь» за невысокую плату…

В передней пахло тухлятиной, как в запущенном кабаке. Стены были не оштукатурены — а может быть, штукатурка давно отвалилась, — пол разъехался и был весь в щелях; в доме никакой мебели, один только плохо обтесанный стол и грубые скамьи, на стенах несколько картинок для посетителей: если приходится подождать, им есть на что посмотреть. Картина первая: бравый русский царь со шпагой и в аксельбантах, с молочно-белым лицом, как у лубочного ангела; он держит в руке кивер и перчатку и лихо отставил ногу…

Картина вторая: турок в широченных зеленых шароварах — стоит и смотрит на голую женщину, выходящую из воды, из какого-то бассейна. Большинство посетителей, когда им приходилось ждать, обращали свои взоры к этой красавице.

Броха — тридцатилетняя бойкая женщина, — увидев, что посетитель загляделся на эту картину, подходила к нему и, потормошив, говорила с коварной фамильярностью:

— Чего залюбовался? От любования только слюнки текут… Сейчас освободится… — и указывала на дверь, ведущую в смежную комнату, на которую он и без указаний давно уже пялил глаза.

В этой комнате, на постели определенного типа, принимали определенного типа женщины, от которых пахло затхлым помещением, не слишком свежим бельем и нестираным платьем, а также какими-то острыми и дешевыми бедняцкими разносолами.

Иной раз в будни, когда посетителей мало, можно было себе позволить подольше побыть с клиентом: сначала посидеть в первой комнате, положив ему на шею обнаженную теплую руку, а потом уже удаляться во вторую комнату для более длительного времяпрепровождения…