Синдром пьяного сердца - Анатолий Приставкин Страница 89

Ночная гроза

До ночи больше ничего не произошло. А ночью разразилась гроза. В окошечко и под дверью почти без перерыва сверкало синим пламенем и грохотало так, что вздрагивал весь сарай, а с потолка сыпалась труха. Хоть бы молния сюда ударила, что ли. У Господа не надо просить кресало, ему оттуда видней, куда направить свой очищающий огонь. Но все рядом, рядом били молнии. Все мимо.

Я слушал, как за стеной шумит ливень, и прикидывал, где мокнет сейчас моя стража? Неужто у дверей, как приставили, так и бдят под дождем? Я подошел к двери и спросил, кто там стоит. Мне не ответили. Я крикнул сильней, пытаясь перекричать шум дождя:

– Эй! Кто-то есть? Нет?

Если бы не ответили, я бы все-таки попытался сломать запор. Но я услышал слабый голосок:

– Никого тут нет.

– И тебя, что ли, нет? – спросил я не без издевки.

– И меня нет.

– А с кем я говорю? С привидением, что ли?

– Нет, – пропищали за дверью. – Я просто из младшей группы, заменяю… за пайку.

Понятно. Кому-то не хотелось мокнуть, вот он и нанял за кусман малька. Его жизнь, как и моя, тоже ничего не стоит. Отработает за милую душу и в бурю и в грозу. Интересно, знает ли он, кого сторожит?

– Тебя как зовут?

– Жидок.

– Это имя или фамилия?

– Прозвище.

Дождь, приустав, сделал короткую передышку. Грохотало чуть реже.

– Но почему Жидок? Жидковат, что ли?

– Жидковат, – согласился он. – И еврей я.

– Но имя у тебя есть?

– Есть, Яков.

Мне подумалось, что вот еще один Яшка, мало мне урок. Но этот, понятно, из самых бессловесных и голодных. Еще неизвестно, кому из нас двоих хуже – ему или мне.

– А ты других Яшек знаешь? – спросил я.

– Кто же их не знает! – помолчав, сказал он.

– Ты их боишься?

– Боюсь.

– А почему ты их боишься?

Он не ответил. Он и говорить о них боялся. Получается, я один такой придурошный, что этим Яшкам сопротивляюсь. Вот посадят на стул этого Жидка и скажут: мол, пора его на пирожки. И все, и нет никакого Жидка. Жидком больше, Жидком меньше – такая в нашей колонии арифметика. А может, и в других тоже? А может, во всем мире так, что Жидки в счет не идут?

– А тебе здесь в грозу не страшно? – спросил я.

– Страшно, – сознался он. И вдруг спросил: – А тебе?

– Мне?

– Ну да. Небось тоже не сахар?

– А ты знаешь, с кем говоришь? – поинтересовался я.

– Все знают: ты Гуляев. И тебя завтра… – Он помедлил, подыскивая слово. – Завтра, значит, пришьют.

Вот как – все всё знают. Может, и Карабас Барабас тоже знает? А может, и сам начальник колонии?

– А как – не знаешь?

– Не, не знаю. У нас тоже одного пришили. Удавкой. Он не хотел в рабы идти.

– А ты?

– А я что? Я давно раб. Меня несколько раз уж продавали.

Дождь припустил сильней, и пришлось говорить, прислонившись ртом к двери.

– А вот скажи… Яков, если потребуется кого-то пришить, ты сможешь?

– Кого?

– А тебе не все равно? Ну хоть меня?

Сверкнуло мертвым белым светом, обнажив нутро сарая, а потом как в чернила опустили. Ни звука, ни света. Такой, наверное, и есть ад, когда ничего не чувствуешь. Даже темноту не чувствуешь.

Придя в себя, я свой вопрос повторил, почти прокричал. Я очень хотел услышать, что этот Яков ответит.

– А меня… ты… Яков пришил бы?!

После недолгого молчания он спросил:

– Если бы приказали, да?

– Да, если бы приказали!

– Конечно.

– А как?

– Как скажут.

– И спицей?

– Ну спицей, – протянул он. – Спицей-то легче всего!

– А ты пробовал?

– Нет, не пробовал.

И больше ни на один мой вопрос он не ответил. Может, ушел к другой стороне сарая, чтобы закончить разговор.

А я с сожалением вслушивался в отдаляющиеся перекаты грома, подумав, что все-таки гроза принесла в мою жизнь разнообразие. А без нее можно от темноты и тишины с ума сойти…

На завтра за мной пришли снова под ночь, когда я уже задремывать начал. И снова это был Ленька Пузырь. На этот раз он был необычно молчалив. Не в настроении, что ли. Прикрикнул на стражу и на меня все ворчал: медленно, мол, двигаюсь, скорей надо, там уже заждались.

На крыльце на этот раз вместо божьих одуванчиков стояла рослая тетка в ватнике и мужской кепке.

– Этот, что ли? – спросила, перегораживая нам проход и вылупляя на меня глаза. Оглядела с головы до ног, разочарованно покачала головой.

– Ты, Моть, пусти, нам некогда, – попросил Пузырь.

– А у меня время казенное, что ли? – промычала она. – Я должна товар лицом видеть. А то дохлятину в прошлый раз подсунули, даже на холодец не сгодился. Но и этот, вижу, тоже не подарок. Кожа да кости.

– Но мы, правда, спешим! – более настойчиво сказал Пузырь, пытаясь отодвинуть с дороги настырную тетку. – Потом поговорим.

– Потом суп с котом! – отмахнулась тетка. – Им развлечение, а у меня дело стоит. Ты махорочку у тети Моти таскаешь? А самогончик на днях брал?

– Да ладно. Получишь, как обещано, – сбавил тон Пузырь.

Они немного с теткой пошептались, и мы прошли. А тетка все оценивающе смотрела мне вслед.

В дальней спальне к моему появлению все было готово. И стул с номером 8-16 был на месте, и двое Яшек сидели на полу, и Главный стоял в нетерпении посреди комнаты. Остальные на этот раз тесно сгрудились на кроватях, как на трибунах, так что лица их, если не всматриваться, были одно белое пятно. Жидка, конечно, тут быть не могло, им, малькам, потом все изобразят в лицах, но другие нетерпеливо ожидали обещанного зрелища. А, впрочем, куда они могли от него деться!

– Вот и Гуляев собственной персоной! – приветствовал меня Главный. Было заметно, что он празднично настроен. – Наша знаменитость! О нем сейчас говорят в колонии больше, чем обо мне!

Я застыл в дверях. Теперь я видел и спицу. Острая, сверкающая, она была положена рядом со стулом, на тумбочку. Но положена не как-нибудь, а на вышитую красную подушечку. Ведь где-то сперли ее для такого торжества. Главный, что касается мелочей, был особенно изобретателен.

– Сегодня твое место вот тут. – Он указал на середину комнаты. – Уж прости, милок, придется постоять. Местов на трибуне самим не хватает.