Грас - Дельфина Бертолон Страница 9

Я не видела тебя две недели, Тома. Еще недавно, после такого долгого отсутствия ты начинал, конечно, с целования детей, но первое, что ты делал потом, это заваливал меня. Сегодня ты кажешься мне силуэтом на борту шлюпки, которая неумолимо удаляется в туман, несмотря на то, что я тяну ее к себе за швартовый конец – тяну, тяну, тяну, срывая себе легкие до нервов.

Мы поженились в июле 69-го – эротический год. А через несколько дней первый человек ступил на Луну. Остальной мир помнит Армстронга, Олдрина и Коллинза. А мы помним эту дату совсем за другое.

Ты долго играл в постели.

Напускал на себя этот свой похотливый вид, который так меня смешил и так возбуждал – «Иди сюда, куколка, давай попробуем 69», «Повернись-ка, куколка, дай полюбоваться твоей луной». Я думала, что эротизм между нами так силен, что он сотрет время, докажет лживость поговорки о семи пророческих годах. Да, мы заставили ее лгать, немного, два-три года, выигранных при обратном отсчете. После рождения Ната все стало не таким легким, не таким очевидным. Но мы научились снова, и это было не так уж плохо.

А потом явилась она. И постепенно все изменилось, мы даже не сразу осознали это. Ее присутствие заразило нас; это был медленно действующий яд, отравление тяжелыми металлами. О! Я знаю. Ты мог бы мне заметить, что отчасти это случилось и по моей вине. Это я снова захотела работать, хотя мы в этом и не нуждались – при таком-то вожде клана с таким коммерческим гением; и верно, твои премии с годами становились все внушительнее.

Я наказана за то, что захотела быть чем-то еще, кроме матери. Дивный результат: я чувствую себя даже меньшим, чем просто женщина.

Не хочу больше писать. Здесь неудобно писать. Блокнот пропитывается пылью.

Я пропитываюсь пылью.

Я паук среди пауков.

* * *

Мама заперлась внизу. Я стучал в дверь, но безуспешно; решив, что она приняла таблетку, перестал настаивать. Близнецы легли в моей постели и быстренько отправились к Морфею – блаженное детство, когда любое, даже самое ужасное событие становится чем-то похожим на сновидение, от которого просыпаешься в холодном поту, но избавиться от него можно с помощью сна. Они попробовали незаметно пробраться к «рождественской печке», но были слишком уставшими, и простого брысь! оказалось довольно, чтобы подчинить их обычным нормам поведения в два часа ночи.

Мы с Лиз подмели паркет, приклеили скотчем пластиковую пленку вместо разбитых стекол, сознавая, что приход стекольщика 25 декабря так же проблематичен, как и существование Деда Мороза.

– Помнишь, как ты со своими дружками-дебилами высадил из рогатки витрину кафе? – спросила она, разглядывая куски пленки, хлопающие на ветру, надуваясь при каждом порыве, как два прозрачных живота.

Я кивнул.

– Шапель и Фаржо. Мы с ними немало глупостей натворили. Хотя это была всего лишь промашка – мы целили в почтовый ящик… И если помнишь, бар был закрыт. А тут совсем другое дело. Завтра позвоню в полицию.

Лиз фаталистически пожала плечами и села на кровать. Сняла один сапог, правый, потом носок. Оказалось, ей в подошву глубоко вонзился осколок стекла; он поблескивал там, как алмаз, торчащий из розовой плоти. Она взяла лампу у изголовья и поставила ее на почерневший одноногий столик, чтобы получше осветить ступню. Ее лицо не выражало ни малейшей боли, ни капельки отвращения, ни даже беспокойства.

– Погоди, Лили, не делай это абы как… Я поищу что-нибудь дезинфицирующее.

– Брось. Столбняк мне уже обеспечен.

Я хотел сказать ей, что все это ерунда, но она уже начала вытаскивать осколок двумя пальцами; ее фальшиво пламенеющие пряди закрыли лицо. Я сморщился и отвел глаза, представив себе пропоротую до кости мякоть, красноватую, тошнотворную… Картинка была наверняка ужаснее, чем реальность, но таковы уж причуды нашего воображения. Я сосредоточил свое внимание на зеркале над камином, большом зеркале в раме с золочеными завитушками, которое всегда здесь висело, на этом самом месте. Лиз чертыхнулась у меня за спиной. Вдруг на секунду я заметил ее отражение – красный отблеск в раме, ее макушку, потом она, должно быть, наклонилась, потому что отражение исчезло. От этого безобидного видения у меня напрягся хребет – видимо, застоявшаяся кровь в венах, химический осадок.

– Вот он, зараза! – воскликнула она со смесью ярости и облегчения. – Можешь обернуться, неженка, больше не на что любоваться.

Когда я обернулся, она уже надевала носок. Ухмыльнулась:

– Воображаю, как у тебя кровь берут на анализ!

И она изобразила меня в лаборатории, как я преувеличенно отворачиваюсь, едва не вывихнув позвонки, с чудовищным выражением ужаса на лице. Карикатура на меня – всего лишь карикатура, преувеличенная, правда; ты ведь знаешь, Кора, – я не выношу вида крови. И сознаю: последнее, что ты видела, теряя сознание, был я, теряющий сознание – жалкая марионетка на залитом кровью полу родильного зала. Я бы предпочел, чтобы ты унесла с собой какой-нибудь успокоительный, мужественный образ, которым я мог бы гордиться, – но нет. Умирая, ты увидела только карикатуру на меня, столь же гротескную, как и этот портрет, изображенный моей сестрой рождественской ночью в заледеневшей комнате.

Ненавижу эту мысль. Гоню ее прочь. Она возвращается. Я гоню ее снова. И делаю это беспрестанно, но я отгоняю от себя то, что невозможно убить. Я гоню от себя стыд, иррациональный, лишающий меня возможности владеть собой, – бесконечный стыд оттого, что не смог тебя спасти.

Этой ночью мне приснился первый из длинной череды снов. Я был в доме, но комнаты предстали такими, как во времена моего отца, – кухня была отделена от гостиной стенкой, и большой камин в этой гостиной освещал черные плашки паркета. Зато не было второго этажа: когда я поднимал голову, я видел небо, тоже черное. Однако была не ночь, я это знал. Эта темнота не была ночью, и чернота в небе была чем-то иным; казалось, я передвигаюсь внутри макета в натуральную величину, но сам этот незаконченный макет был заключен внутри другого объема, гораздо большего размера, чего-то вроде огромного блокгауза. Мебель стояла подковой посреди гостиной, как для собрания, четыре кресла, диван в центре, журнальный столик с правого края, посудный шкаф с левого края, что было явно нелогично. Лиз сидела посреди дивана, неподвижно, а мама, близнецы и ты, Кора, набились в одно из глубоких кресел в стиле Людовика XVI, обтянутое красным бархатом, но, похоже, им было удобно. Мне не удавалось определить собственное местоположение в этой мизансцене, и я был в ужасе, убежденный, что должно произойти что-то неизбежное, что-то омерзительное. Лиз начала двигать головой, очень медленно, отчего послышался хруст, словно ее кости были сухими веточками, но веточками живыми. Вдруг ее черты преобразились – я не называю это лицом, потому что в нем уже ничего не было от лица, это была масса желтой плоти, деформированной опухолями, которые словно самостоятельно двигались под ее кожей, под оболочкой, служившей ей кожей. И хотя сама она не двигалась ни на миллиметр, не делала ни малейшего агрессивного жеста в мою сторону, я знал, что в нее вселился дьявол, что в странной расстановке мебели вырисовывались очертания тайного сборища, что сам сатана собирался держать совет здесь, у нас дома. Но вы никак не реагировали, забившись в ваше единственное кресло, я думаю даже, что вы пили вино, темное сладкое вино, и ты смеялась, Кора, дети хотели попробовать вино, я пытался им помешать, помешать вам, маме и тебе дать им отведать эту зловещую бурду, но я не был по-настоящему там, не мог ни на что повлиять, такой же бессильный, как и в день рождения близнецов.