Мизерере - Жан-Кристоф Гранже Страница 11

Вдруг из наушников выплеснулся высокий голос. Голос удивительной нежности и полноты, разрушая все преграды, проникал прямо в душу, мгновенно заставляя горло сжиматься. Голос мальчика, рвущийся ввысь, неуловимый, уходящий за пределы аккордов, следуя очень высокой мелодической линии, словно взлетавшей над миром.

Касдан чувствовал, как глаза заволокло слезами. Боже милостивый, он вот-вот заплачет, здесь, в квартире мертвеца, в полночь, сидя на полу в наушниках и хирургических перчатках. Чтобы справиться с волнением, он сосредоточился на вкладыше. Текст был написан самим Вильгельмом Гетцем. Он рассказывал, как в восемьдесят девятом году, в дождливый день, неожиданно для себя самого он сделал эту едва ли не божественную запись. Всего десять минут назад маленькие певчие играли в футбол в садах церкви Святого Евстахия в Сен-Жермен-ан-Лэ, где проводилась звукозапись. А потом солист хора, мальчик по имени Режис Мазуайе, с еще испачканными в уличной грязи коленками, с первого раза пропел свою партию. И тогда в ледяной часовне свершилось чудо. Поразительный голос вознесся высоко под своды нефа…

От вновь навернувшихся слез расплывались строчки. Перед Касданом пронеслась череда воспоминаний. Нарине. Давид. Внезапно на него навалилась печаль, которую он всегда старался загнать внутрь, зная, что ему никогда от нее не отделаться. Такова была власть маленького хориста Режиса Мазуайе. Одним только звуком своего голоса ему удалось пробудить самую потаенную грусть, воскресить в памяти усопших. Тех, кто никогда не даст вам покоя.

Касдан остановил музыку. И прислушался к тишине, окружавшей его в этих покрытых дисками стенах, под потолком из коробок для яиц. И тогда он словно получил знак свыше. Озарение. Один из ключей к убийству заключен в этом волшебном голосе. Или в самом произведении — «Мизерере». Он встал, вынул диск, положил в коробочку и убрал в карман. Этот хор еще не раскрыл ему все свои тайны. Касдан погасил свет. Закрыл штору. Вышел.

Вернувшись в гостиную, он тщательно перерыл все ящики. Обнаружил личную бухгалтерию Гетца. Бланки социального обеспечения, банковские выписки, страховки, платежные квитанции от объединений и приходов, учрежденных по закону 1901 года. Армянин быстро просмотрел документы — ничего интересного. К тому же он не в том настроении, чтобы копаться в цифрах.

В памяти всплыли слова Насера: «Вилли чувствовал, что за ним следят». Возможно, квартиру прослушивали? Наверняка по старинке, при помощи жучка, вставленного в телефонную трубку. Армянин разобрал телефон. Что касается незаконной прослушки, тут у него изрядный опыт, приобретенный в антитеррористическом подразделении. Ясное дело, пусто. Ни следа микрофона.

Он сел в кресло. Подумал. У него уже сложилось определенное мнение о Гетце: не просто скрытный, но прямо-таки одержимый тайной. Если здесь вообще что-то можно найти, придется разобрать всю квартиру по кирпичику. На то у Касдана нет ни времени, ни полномочий. Его взгляд упал на компьютер, стоявший на письменном столе в углу гостиной. Здесь тоже делать нечего. Наверняка машина защищена паролем, и даже если в ней есть секретная информация, Гетц спрятал ее так же тщательно, как и все остальное.

Касдан дал волю воображению. Он обдумывал главное, что ему удалось узнать в этот вечер: Гетц был гомосексуалистом. Вырисовывалась возможная версия: преступление на почве страсти. Конечно, убил его не Насер, а другой любовник, с которым Гетц встречался тайком от маврикийца. Этот ненормальный чего-то не поделил с чилийцем и задумал убить его болью. Или просто возникла случайная связь, которая затем плохо обернулась. Как бы Касдан ни боролся со своими предрассудками, все гомосексуалисты представали в его глазах ненасытными извращенцами. Может, Гетц напоролся на психопата?

Его взгляд блуждал по комнате. Он осматривал каждую щель, каждый плинтус, сам не зная, чего ищет. И вдруг над карнизом с занавесками Касдан заметил кое-что необычное. Узкая полоска между дверью и потолком немного отличалась по цвету от остальной стены. Очевидно, ее недавно красили. Касдан ощупывал ее, пока пальцы не наткнулись на бугорок. Он несколько раз провел по нему рукой. Круглый, размером с монету в один евро.

Он принес из кухни нож и снова взгромоздился на свой насест. Осторожно поскреб краску вокруг выступа, подсунул под него лезвие. Резким движением отодрал краску и извлек предмет.

Мороз пробежал у него по коже.

На ладони лежал микрофон.

И не какой попало: одна из фирменных корейских моделей — точно такие в последние годы использовали в судебной полиции. Ему самому не раз случалось устанавливать их в квартирах подозреваемых. Жучок был снабжен звукоснимателем, который включал устройство при превышении определенного порога громкости, например, когда хлопала входная дверь.

По мере того как он собирался с мыслями, кровь в жилах леденела. За Вильгельмом Гетцем действительно следили, но не чилийская милиция и не южноамериканские тайные агенты. Его прослушивала судебная полиция! Если только это были не спецслужбы. В любом случае французишки. Они, родимые.

Касдан посмотрел на улику и перевел взгляд на городской телефон. То, что он не нашел микрофона в трубке, еще ничего не доказывает. В наше время полиция может прослушивать телефонные звонки через «Франстелеком» или операторов мобильной связи. Впрочем, это легко проверить, сделав несколько звонков.

Он положил жучок в карман и возобновил поиски. На этот раз он знал, что ищет. Меньше чем за полчаса он обнаружил еще три микрофона. Один в спальне. Один на кухне. Один в ванной. Пощадили только музыкальный салон. Касдан подбросил все четыре жучка на обтянутой перчаткой ладони. Почему легавые следили за чилийцем? Он действительно готов был дать показания на процессе о преступлении против человечности? И каким боком это касалось Конторы?

Касдан обошел квартиру, проверяя, не оставили ли его «изъятия» слишком заметных следов. Если Верну и его люди будут обыскивать квартиру поверхностно, они ничего не увидят. Армянин поставил мебель на место, выключил свет, поднял шторы и вышел из квартиры пятясь, тихонько прикрыв за собой дверь.

На сегодня с него довольно.

Крик раздирал его на части.

Вопил не он, Седрик Волокин, а его нутро. Неслыханная боль, выплеснувшаяся из самых его потрохов, в горле превратилась в огненную струю. Его вырвало. И снова вырвало. Это был уже сплошной поток, судорога, разрывающая все на своем пути, отдающаяся в каждом хряще, пронизывающая мозг, доводящая почти до обморока.

Стоя на коленях над унитазом, Волокин чувствовал, как пульсирует обожженная трахея. И уже дрожал от страха перед следующим приступом рвоты…

Далеко, очень далеко послышались шаги. Сосед по общаге. Пришел поглазеть, жив он или уже подыхает. — Ты как?

Он знаком велел ему убираться. Хотел домучиться до конца. В одиночестве. Коснуться самого дна и никогда больше не выныривать.

Сосед уходил, когда новая судорога отбросила его к краю толчка.

Он дрожал, склонившись над унитазом. Изо рта стекала струйка слюны, капая на желчь, уже скопившуюся в сливе. Волокин не шевелился. Малейшее движение или попытка сглотнуть могли разбудить зверя…