Остров - М. Беннетт Страница 12

Чесслово.

Тот самый жест, как в кино, когда героя одолевают эмоции, быстрое движение указательного пальца, слеза блеснула на солнце точно бриллиант. И эта слеза сказала мне, что ничего хорошего меня не ждет. Как бы я ни отличился в учебе, все будут всегда на стороне Лоама, чемпиона чемпионов, проклятого Ланселота нашего маленького Камелота.

Мне предстояло вынести еще две коронации в Осни — оба раза триумф справлял Лоам, — прежде чем я выбрался оттуда. И будет только справедливо сказать, что с каждым годом становилось все хуже. Как, спросите вы, что может быть хуже жидкого дерьма, потекшего из тебя посреди стадиона? Хуже, чем со страхом следить за экраном своего смартфона до серого предрассветного часа?

И тем не менее. Мы становились старше, и все издевательства становились тоже более взрослыми. Прежде чем я перейду к рассказу о темной материи, отмечу один важный аспект взросления: приближались экзамены, общегосударственные, за среднюю школу, которые в Англии сдают в шестнадцать лет. Я по-прежнему оставался у всех на посылках и за пределами уроков почти ничего не произносил, кроме того словечка, что дала миру Америка — сейчас это самое популярное слово на планете: «О’кей». Это короткое, покорное словцо стало моей мантрой, моим девизом.

— Селкирк, ступай купи мне струну для скрипки. В музыкальном магазине «Кэсуэлл» на Бэнбери-роуд. Стальную, не вздумай притащить синтетику.

— О’кей.

— Селкирк, манговый «бабл-ти» с клубникой, а если подсунут яблочный мармелад, отправлю тебя обратно.

— О’кей.

— Селкирк, эй! Двадцать четыре парацетамолины. Бродяге аж приперло — побыстрей, бро! На цырлах в «Бутс», паря!

— О’кей!

И если вы думали, что хотя бы перед экзаменами жизнь стала полегче, то сильно ошибаетесь. Лоам гонял меня за водой и «Редбуллом», энергетическими батончиками и прочей ерундой, которая, как он надеялся (ха-ха), поможет ему включить мозг после шестнадцатилетнего простоя. Но, помимо обычных побегушек, у меня теперь появились и более академические, скажем так, обязанности. Все эти герои спорта плевать хотели на учебу, но даже школа Осни обязана как-то протащить спортсменов через экзамены. И вот мне пришлось писать эссе, составлять конспекты, рисовать карты. Я готовил шпаргалки даже по тем предметам, которые не собирался сдавать. Кое-какая польза из этого вышла: теперь я знал все предметы хоть спереди назад, хоть задом наперед, я стал — словно великий Авраам Линкольн — кем-то вроде полимата, человека, знающего все обо всем. И благодаря этому у меня возникла идея. Если использовать всю эту дополнительную учебу себе во благо, я смогу сдать собственный экзамен с блеском. Сложить десять отличных оценок к ногам моих родителей, словно рыцарь — головы дракона к ногам принцесс, и сказать, что на том я ухожу из школы.

Эта идея полностью мной завладела. Я считал дни до того момента, когда смогу сделать это заявление, даже повесил у себя в комнате график и отмечал дни до конца учебного года: четыре черточки и одна поперек — пять дней. Словно воротца, в ряд друг за другом. Я воображал себя Эдмоном Дантесом, героем моей любимой книги, заключенным в замке Иф, в тюрьме на острове, как он считает дни до побега, когда он превратится в графа Монте-Кристо. И, как Дантес, я не подавал виду, что задумал побег. Эдмон Дантес съедал весь хлеб и воду, что совали ему в камеру, он вел себя, как обычно, перед стражниками и ни жестом, даже движением глаз не выдал свои планы. Тюремщики и не догадывались, что у него в соседней камере есть сообщник и они уже вырыли совместными усилиями длиннющий туннель.

Так и я съедал дома все, чем меня кормили, и готовился к экзаменам. Я выбрал, как полагается, предметы для сдачи экзаменов, я даже записался в летний лагерь за границей, именовавшийся «Подготовка к жизни» — родители решили, что мне следует поехать со школой. Мне это показалось странным, но они собирались вести летнюю школу и боялись, что за длинные каникулы я соскучусь. И как будто без того не было ясно, что пора делать ноги с острова Осни, случилось кое-что еще, что вроде как решило за меня. Сейчас пойдет довольно неприятная тема, кто слишком чувствительный, лучше заткните уши.

Пытки в школе Осни становились все более изощренными и более… ну, сексуальными.

Лоам становился выше, и я тоже. Лоам раздавался в ширину, я совсем отощал. Возможно, из-за отчаянной худобы я выглядел еще большим придурком, чем в начале учебы в этой школе. Женского внимания я уж точно не удостаивался, разве что маминого. Однажды я поймал на себе ее пристальный взгляд — это как раз когда я в рост прошел.

— Что ты? — спросил я.

— Знаешь, милый, а под этой ужасной прической и очками скрывается очень даже красивый мальчик.

— Все мамы так говорят.

— Не все, — высунулся из-за журнала «Новый ученый» папа. Он ненавидел свою мать.

— Я говорю не как мама, а как ученый, — сказала мама. — Ученые не склонны высказывать мнения и искажать факты. Это эмпирический факт: ты привлекателен.

— Уф, мама! — Я отмахнулся, но тут же пошел в ванную и стал изучать свое отражение в зеркале.

Глаза такие болотно-зеленые, проступили скулы и линия челюсти. Губы пухлые, девчачьи. Я был слишком худ, но по крайней мере стал уже достаточно высоким и мог бы посмотреть Лоаму прямо в его дурацкую физию — если бы осмелился. Волосы по-прежнему пострижены кое-как и слегка безумно. Мое отражение не показалось мне совсем уж гнусным, но ничего общего с Лоамом, а я именно его считал образцом красивого парня. Мы с ним выглядели как реклама спортзала, «до» и «после»: я — доктор Дэвид Бэннер, Лоам — Халк.

Все мои одноклассники проходили метаморфозу не менее драматичную, чем Халк. Разве что кожа не позеленела, но мы становились выше (я), шире в плечах (Лоам), голоса звучали несколькими тонами ниже (у всех). Лица, подмышки и яйца обрастали волосами.

И с девочками тоже случилось чудесное преображение — у них росли груди, натягивая джемпера с эмблемой Осни, и, должно быть, волосы росли тоже в тех местах, что мне еще не доводилось видеть. При мысли о том, где у девочек могут быть невидимые волосы, я потел и чувствовал себя как-то странно, и голова плыла, и это чувство мне одновременно и нравилось, и казалось противным. В жаркие дни или после спортивных занятий их настоящий запах — немножко отталкивающий, больше возбуждающий — пробивался сквозь все цветочные парфюмы и приторно-сладкие спреи, которыми девочки обливались с головы до ног; эти искусственные ароматы удушливым облаком выплывали из девчачьей раздевалки.

Миранда Пенкрофт расцвела краше прежнего и, что вовсе не удивительно, «встречалась» с Лоамом. Как и в Штатах: самая красивая чирлидерша выбирает первостепенного спортсмена — как правило, он же и первостатейная дубина. Вполне ожидаемо. Каждый выполняет свою роль, а я — свою. Не знаю, в самом ли деле Миранде нравился Лоам: пусть он и красавчик, но ведь туп, как табуретка, и едва ли общение с ним могло быть кому-то приятно. Тем не менее с виду это была сладкая парочка, и куда бы я ни пошел, они уже там, оплелись друг вокруг друга, целуются, треплют друг другу волосы, точно шимпанзе, выбирающие у сотоварища блох.