Подружка невесты - Рут Ренделл Страница 23

По пути на Тарзус-стрит он прошелся по магазинам, купил еду в китайском ресторане — если она не будет, он съест. Купил печенье, фрукты, две бутылки вина и большую коробку конфет «Терри Мунлайт». На Сенту он так не тратился, как на Дженни, потому что они почти не ходили никуда. Но сорить деньгами на покупки для Сенты ему нравилось.

На тротуаре перед ее домом старик в женском плаще, подвязанном веревкой, рылся в куче полиэтиленовых мешков. Игнорируя предупреждения на фонарных столбах (мусор на улицах — загрязнение окружающей среды), местные жители сваливали отходы за сломанную ограду, там уже выросла дурно пахнущая гора. Старик вытащил полбуханки хлеба, положил в пакет и снова принялся что-то искать — возможно, заплесневевший сыр или остатки мяса. Филипп видел, как бродяга вертит в руках темно-красные липкие кости того, что раньше было куриным крылышком. Филипп нес дорогую еду, и ему стало жаль старика больше обычного. Он поискал в карманах мелочь и протянул ему.

— Спасибо, начальник. Да благословит вас Бог.

Получив фунтовую монету, бродяга продолжил свои поиски в груде мешков мусора. Нужно было дать пятерку? Филипп взбежал по лестнице и вошел в дом, безмолвный и грязный. Прошлой ночью шел сильный дождь, и было видно, что кто-то прошагал в мокрых ботинках по выложенному плиткой полу к лестнице, оставив в пыли следы рифленых подошв.

Аромат китайских палочек сегодня сильнее, чем всегда. Филипп ощутил его уже на лестнице, ведущей в подвал, где этот запах боролся с неизменной и пропитавшей все кислой вонью. За дверью ждала она. Иногда, и сегодня был именно такой день, Сента надевала старое выцветшее сине-розовое кимоно с вышитой на спине розовой птицей с длинным изогнутым хвостом. Волосы она собрала наверху и закрепила на макушке серебряным гребнем. Сента протянула руки и заключила Филиппа в свои неторопливые, нежные, самые чувственные в мире объятия, прикоснулась к нему губами сначала легко и изящно, а потом был глубокий, всепоглощающий долгий поцелуй.

На окнах по-прежнему были раскрашенные ставни, и беспокойный свет июньского дня и бледного солнца не проникал в комнату. Включенная лампа освещала постель, такую смятую, будто Сента только что вылезла из нее. В блюдце тлела сандаловая палочка и горела свеча. Вся комната отражалась в зеркале, холодная, пыльная, фиолетово-золотая, и казалось, что определить время суток невозможно. На улице грохотали машины, цокали по тротуару женские каблуки, слышно было, как едет велосипед или катят детскую коляску.

Филипп открыл вино. Сенте есть не хотелось, да она и не ест мяса. Она сидела по-турецки на постели, выбирала из коробки конфеты и отпивала из мутного темно-зеленого бокала, одного из двух имевшихся у нее в хозяйстве. Филипп вина не любил. Ему не нравились ни его вкус, ни воздействие: у него начинала кружиться голова, а во рту появлялась неприятная горечь.

Филипп вообще считал, что алкоголь — это довольно противно, и делал редкое исключение, выпивая полпинты портера. Но Сента хотела, чтобы они пили вино вместе, и Филипп понимал, что ей будет неприятно пить одной. Впрочем, это не проблема, когда бокалы цветные и нельзя увидеть, вино в них или вода. Он наливал и себе, но в удобный момент незаметно выплескивал содержимое бокала в кадку с единственным в доме растением, чем-то вроде стойкого фикуса. Он, переживший отсутствие света, влаги и внимания, благодаря винной диете стал теперь давать побеги.

Сента согласилась пойти поужинать, хотя, как всегда, не хотела выходить из дома. В итальянский ресторан на Фэрнхед-роуд они шли пешком, обнимая друг друга за талию. На обратном пути Сента стала очень ласковой, иногда останавливалась, чтобы обнять его и поцеловать. Филипп чувствовал силу ее желания, как излучение, как вибрацию. Он раньше часто видел на улицах парочки, которые явно не обращали внимания на окружающих, были полностью поглощены друг другом, целовались, обнимались, по-видимому радуясь тому, как они неповторимы и неподражаемы. Сам он никогда не вел себя подобным образом и порой даже неодобрительно смотрел в сторону таких людей, но сейчас оказался готов на все, стал страстным влюбленным в такой же паре, прославляющей удовольствие поцелуев на улице, в свете фонарей, в полумраке, у стены, в темном дверном проеме.

Они вернулись на Тарзус-стрит около десяти. Там, в комнатке в подвале, она не могла больше ждать. Сента жаждала его и его любви, над верхней губой и на лбу у нее блестел пот, на белой мраморной коже появился лихорадочный румянец. И в постели она была ласковее и щедрее, чем когда-либо, уступала, вместо того чтобы подавлять, отдавала, а не отбирала. Все движения, казалось, она делала для его наслаждения, ее руки, губы и язык служили ему, она задерживала и оттягивала свой финал до тех пор, пока экстаз не наступит у него. Волна радости, сначала тихая, скручиваемая в крошечные барашки, потом все нараставшая и, наконец, с грохотом обрушившаяся, как огромная башня, хлынула на Филиппа и накрыла всю комнату, заставив зеркало содрогнуться, а пол — задвигаться. Он застонал от блаженства, стон перешел в крик ликования, когда она овладела им, прижала, вызвав мгновенное волнообразное движение — и получила от него свою собственную победу.

Филипп лежал и думал: в следующий раз я подарю ей то, что подарила мне она, она будет первой, от полноты счастья я сделаю для нее то, что она сделала для меня. Он не мог тогда знать, что через секунду или две ничтожный проступок, неправильно подобранное слово уничтожит такую возможность.

Ее волосы разметались по подушке, касались его лица серебристыми кончиками. Они сверкали, как длинные, хрупкие полоски стекла. Румянец на ее щеках потускнел, и лицо снова стало белым, чистым, без морщин, а кожа — мягкой, как внутренняя сторона гладкого лепестка цвета слоновой кости. В ее широко раскрытых глазах как будто были капсулки с зеленой жидкостью, окрашивающие их, как водоросли воду. Он проводил пальцами по ее длинным локонам, чувствуя острую, естественную жесткость каждого волоска.

Он повернул лампу и наклонил абажур так, чтобы свет падал на их лица, на их полные страсти глаза. Свет теперь лился на голову Сенты. Филипп стал всматриваться внимательнее, поднял одну из ее серебряных блестящих прядей и воскликнул, не подумав, не сделав даже маленькой паузы:

— Твои волосы рыжие у корней!

— Конечно, рыжие. Я же говорила тебе, что обесцветила их. Точнее, мне их обесцветили, — голос Сенты не был сердитым, только чуть раздраженным. — Надо снова этим заняться. Нужно было это сделать еще на прошлой неделе.

— Тебе действительно их обесцветили? И покрасили в серебристый?

— Я ведь говорила, Филипп. Ты что, не помнишь?

Он усмехнулся, спокойный, беспечный, довольный. Он рассмеялся, качая головой:

— А я не поверил тебе тогда, если честно, ни одному слову не поверил.

Все произошло очень стремительно.

Сента вскочила, встала на четвереньки, как зверь: губы сжаты, волосы свисают. Не хватало только выгнутого кошачьего хвоста. Ее глаза округлились, заблестели, из-за стиснутых зубов прорывалось шипение.

— Да в чем дело? — испугался Филипп.