Законы отцов наших - Скотт Туроу Страница 28

В первые дни после нашего приезда в Дэмон до Сонни дошли те же слухи об Эдгарах — что они принимали участие в планировании побега заключенных из тюрьмы в Соледаде, что часть членов ученого совета выдвинула предложение уволить Эдгара из университета. Она то и дело уговаривала меня уйти от них. Кстати, Сонни сама родилась в красных пеленках. Ее мать, Зора Клонски, профсоюзный функционер, во время Второй мировой войны занимала пост председателя комитета профсоюза слесарей-сантехников, правда, недолго. Мой взгляд на Зору был более прозаическим. Я видел в ней прежде всего единственного живого коммуниста, с которым я когда-либо был знаком, и — скажу под строжайшим секретом — человека, помешавшегося на почве своих убеждений. Тем не менее Зора хотя и била окна на заводе, но не устраивала побега заключенным из тюрьмы и никогда не стреляла из пистолета. Эдгары, с точки зрения Сонни, были экстремистами.

— Они увязли в дерьме по самую макушку, — предупредила Сонни.

На меня это никак не подействовало. В тот первый день, когда Джун прощупывала меня, я узнал, что оба супруга были выпускниками Истона, странствующими южанами, которые с трудом вытерпели четыре зимы на Среднем Западе. Наивная сентиментальность внушала мне надежду, что дух землячества не даст Эдгарам причинить мне какой-либо вред. Кроме того, меня подзуживало любопытство. В то время я находился в подавленном состоянии из-за удручающих результатов, которые принес политический процесс, протекавший в предыдущем году: расправа полицейских над демонстрантами у здания, где проходил съезд демократической партии, избрание Ричарда Никсона и его последующий отказ положить конец войне во Вьетнаме. Многие приверженцы левых убеждений пришли к выводу, что пора переходить от гражданских форм неповиновения к силовым действиям. На Манхэттене взрывами бомб были сильно повреждены призывной пункт вооруженных сил на Уайт-холл-стрит и здание уголовного суда.

Вопрос об использовании насилия вызвал раскол в рядах СДС, самой влиятельной организации левого толка, имевшей свои отделения во многих университетских городках. Осенью 1969 года отколовшаяся от СДС фракция «Везерман» организовала в Чикаго Дни ярости, когда десятки радикалов устроили уличные погромы. Вооружившись цепями, они разносили вдребезги магазинные витрины, стекла автомобилей и вступали в рукопашные схватки с полицией. В южной Калифорнии какие-то экстремисты, назвавшиеся Армией освобождения, похитили Хуаниту Райс, дочь видного промышленника, занимавшегося сбором пожертвований в фонд республиканской партии. Они схватили девушку, когда та возвращалась из школы домой, и, угрожая ей оружием, увезли в машине. Позднее похитители потребовали за Хуаниту выкуп. Все эти действия я считал контрпродуктивными и экстремистскими, однако сама идея переустройства мира не могла не затронуть в моей душе сочувственную струну. В атмосфере блужданий и неопределенности Эдгары, казалось, представляли реальность жизни, то обновление, которое, как я думал, было не за горами.

Вот уже много лет я задаю себе вопрос: почему у нас с Сонни так ничего и не получилось? Что помешало? Времена? Может быть, я отпугнул ее своими сумасшедшими страстями? Пытался ли я удержать ее? Понимание этого, хотя бы на интуитивном уровне, остается для меня соблазнительно недоступным. Однако почему-то наша совместная жизнь складывалась непросто. Всякий раз, когда прожитый вместе день подходил к концу, возникало странное чувство, похожее на облегчение. Никто из нас двоих не имел ни малейшего представления, как строить совместную жизнь. Мать Сонни, Зора, не жила с мужчиной после рождения дочери, а я, с раннего детства росший в обстановке нервных, натянутых отношений между родителями, естественно, не желал переносить их на свой личный опыт. В результате все между нами решалось на основе договоренностей: кто отвечает за стирку, кто планирует развлечения, кто убирает квартиру. И мы придирчиво следили за тем, как каждый исполняет свои обязанности.

И кое-что из того, что затем возникло, нельзя было отнести на счет взаимного приспособления, притирки. Я всегда думал о Сонни как о самом важном для меня человеке. Она не теряла самообладания в любых обстоятельствах, ее поступки всегда были логичными, а манеры благородными. Сонни ценила юмор, хотя мастером шуток не была; легко общалась с незнакомыми людьми, доброжелательно и приветливо относилась даже к уличным люмпенам и их собакам. Мой главный вклад в наши отношения заключался в том, что я внес в ее жизнь, до того слишком организованную, размеренную и логичную, легковоспламеняющийся элемент.

И все же, живя с Сонни, я обнаружил в ней уйму загадочных мощных эмоций, которые во многом противоречили и ее, и моему пониманию жизни. Временами ею овладевали приступы меланхолии, когда она отрешенно, будто зомби, смотрела невидящими глазами и почти не реагировала на слова. Для Сонни были характерны по-детски непостоянные привязанности: если на одной неделе она восхищалась определенными писателями, товарищами по группе, предметами одежды, то на следующей уже о них и не вспоминала. А еще ей была присуща обидчивость. Любая критика со стороны преподавателей, касавшаяся ее работ, или даже несогласие с ее мнением, высказанным на семинарских занятиях, могли привести к тому, что на Сонни находила хандра, и она начинала со мной препираться. Посещая вместе с ней отвратительные факультетские вечера, я довольно скоро обратил внимание на то, как она себя подавала — sui generic, ни одного упоминания о родном городе, или о детстве, или об отце, Джеке Клонски, секретаре местного отделения докеров, умершем в результате несчастного случая в порту. Эта трагедия произошла, когда Сонни не было и двух лет. Малышке приходилось жить в доме тети Генриетты чаще, чем с матерью, которая постоянно была в разъездах. Подобно скульптуре, Сонни являла собой замкнутое пространство, куда невозможно войти. Отчаявшись отыскать хоть какую-то зацепку, я иногда, конечно же, в ее отсутствие, просматривал конспекты или проверял книги, которые она читала, в поисках пометок на полях или выделенных абзацев. Как расценить этот восклицательный знак? Какой внутренний голос подсказал ей написать «ясно»?

Ее отношение к учебе отличалось крайним непостоянством и противоречивостью. Временами Сонни была целиком поглощена делами факультета, подводными течениями, острыми конфликтами и оригинальными взглядами своего молодого научного руководителя Грэма Флорри или погружалась в царство мысли, готовясь к семинарским занятиям. Затем наступали периоды, когда она объявляла, что все это пустая трата времени. Философия — не более чем жонглирование словами, говорила она или повторяла мысль Ницше, отвергавшую философию как науку. Согласно модному термину тех дней, философия больше не была релевантной. С точки зрения Аристотеля, философия и наука — одно и то же. Теперь, говорила Сонни, существуют тысячи других областей науки, от психологии до физики, исследования в которых помогают в поисках истины.

— Меня больше привлекают реальные вещи. Нечто конкретное, а не представления о них, — сказала она однажды.

Довольно часто, желая подбодрить ее, помочь воспрянуть духом, я просил пересказывать мне в упрощенном, так сказать, переваренном виде суть прочитанного, вроде того как птица-мать, пережевав тяжелую, грубую пищу, отрыгивает ее своему птенцу постепенно и в легкоусвояемых количествах.