Последняя кантата - Филипп Делелис Страница 34

После того как его допросил комиссар Беранже, ему не удавалось посвятить своей профессиональной работе больше получаса. Содержание сообщения, которое Пьер Фаран оставил на автоответчике Летисии, его очень заинтересовало. Он не решился сказать комиссару, что Фаран звонил ему тоже, но он отказался взять трубку.

Его секретарша, восхитительная Зоэ, не сумела толком донести до него смысл того, что сказал Фаран. Морис выбрал ее лишь по внешним данным, и это ставило перед ним некоторые проблемы в его повседневной работе. Иногда ему казалось, что они вполне компенсируются другими качествами молодой женщины, прежде всего ее яркой внешностью — она напоминала цветок юкки. [107]

Сообщение на автоответчике Летисии, однако, не оставляло никаких сомнений. Пьер Фаран нашел что-то важное, и он, Морис Перрен, сам поставил себя в положение вне игры.

В вестибюле консерватории Жиль Беранже поджидал Летисию. Она, еще занятая мыслями разговором с Дюпарком, увидев его, удивилась и в то же время обрадовалась возможности поделиться своей радостью — получением первой премии.

— Это замечательно, мадемуазель Форцца, но я этого и ожидал.

— Называйте меня Летисией. Так почему же вы ожидали этого, а я — нет?

— Трудно сказать, Летисия, но, видите ли, как только я вас встретил, я был уверен, что вы выиграете.

— В полиции есть ясновидящие? Если бы сказали об этом заранее, я не жила бы последние дни в таком напряжении!

— Я пришел поговорить с вами об этой злосчастной королевской фуге.

— Еще? — спросила обеспокоенная Летисия.

— Да, еще. Теперь я убежден, что ключ к загадке — в ней. К тому же если у меня и были какие-то сомнения, то беседы с Морисом Перреном и с вашим отцом их окончательно сняли.

Уединившись в своем кабинете в Доме радио, он отпустил восвояси Зоэ, и она, немного удивленная, таким томным голосом произнесла: «До свидания, мсье Перрен», что на мгновение он заколебался, не вернуть ли ее. Откинувшись на спинку кресла и положив ноги на стол, он размышлял о фуге. И вдруг вскочил с резвостью, какой трудно было ожидать в его возрасте, и направился к книжному шкафу. Как и вся остальная мебель в его кабинете, он был дурного вкуса шестидесятых годов и к тому же весьма паршивого качества.

Порывшись в книгах, он схватил «Музыкальный Ларусс». Быстро прочитав там что-то, он достал один том энциклопедии Фаскеля шестьдесят первого года выпуска и последнее издание английского музыкального словаря Groove Dictionary of music. Затем просмотрел монографии о Бахе и наиболее значительные труды по истории музыки, и на ковре быстро выросла груда книг.

Нет, право, не так-то просто найти то, что обнаружил Пьер Фаран. Сомнений нет, этому молодому зазнайке выпала удача. И на губах Мориса Перрена едва заметно проскользнула скептическая улыбка.

Жиль и Летисия сели за столик в кафе «Бержерак» на авеню Жан-Жорес, неподалеку от консерватории, и официант был удивлен заказом комиссара: хорошо охлажденная бутылка шампанского. По просьбе комиссара Летисия рассказала об истории возникновения «Музыкального приношения», о том, как Фридрих II пригласил Иоганна Себастьяна в 1747 году в Потсдам и дал ему разработать тему для фуги.

— А партитура «Приношения»? Как она была написана?

— Вот тут-то и начинается тайна, — сказала Летисия. — Ваши первые вопросы о фуге сразу же после смерти Пьера меня заинтриговали. Я кое-что поискала и обнаружила удивительные вещи. Эта история никогда раньше не интересовала меня, но после убийства Пьера она проявилась для меня в новом свете.

— Например?

— Например, торопливость, с какой Бах бросился сочинять и отдал гравировать партитуру, едва вернувшись в Лейпциг. Одна небольшая историйка гласит, что молодой человек, привлеченный Бахом в качестве гравера, его ученик Шюблер, был измотан тем ритмом, который ему навязал Бах. В том же темпе, как Бах сочинял, Шюблер должен был гравировать партитуру. Седьмого июля, всего лишь через два месяца после возвращения, Бах послал королю первые части произведения. Это было состязание со временем, словно он боялся исчезнуть прежде, чем закончит эту работу.

— Он умер только через три года.

— Но он не мог этого знать… Есть еще другое: если «Приношение» было просто заказом для удовольствия двора короля Пруссии, Бах его оркестровал бы. Итак, главное — это чисто клавирное произведение, без указаний по инструментовке в десяти частях из тринадцати, из которых оно состоит. Иоганну Себастьяну было совершенно безразлично, на каких инструментах, тех или иных, будут его играть.

— Да, — согласился Жиль, — мне кажется, я припоминаю, что в этом тоже выражалась эстетическая позиция Баха в споре с молодыми хулителями, которые отвергали его слишком сложную музыку. Эта полемика подчеркнула его естественную тенденцию к теоретическому построению и привела к старым формам контрапунктов в их предельной сложности. Он хотел достичь совершенства, свободного от проблем интерпретации.

— Это точно, — согласилась Летисия и улыбнулась. — Можно было бы сказать, что вы тоже кое-что просмотрели заново! Но не забывайте, что речь идет о придворной музыке. Возьмите «Гольдберговские вариации», [108]Бах уточнил, что они предназначены для клавесина, в то время как их можно было бы использовать и на фортепьяно.

— Да, вы правы. А что еще?

— Так вот, пометы, сделанные Бахом на партитуре, сами по себе очень интересны. До сих пор их рассматривали как забавную выходку, не представляющую интереса, или, скорее, как первые признаки маразма. Но можно ли, пребывая в маразме, написать «Музыкальное приношение», а два года спустя — «Искусство фуги»?

— Я снова согласен с вами. А что это за пометы?

Мориса Перрена вдруг осенила одна мысль, и от этого сердце его забилось быстрее. Партитура. Не содержит ли сама партитура какие-то пометы, которые могли бы что-то прояснить? Ему припомнилось, будто… Он опустился на колени у шкафа и принялся лихорадочно рыться на нижних полках. На своей памяти музыканта он никогда не видел, даже во время репетиций Тосканини [109]или Фуртвенглера, [110]чтобы партитуры так порхали. Бумаги разлетались по кабинету словно стая куропаток в день открытия охотничьего сезона.

Очень быстро весь ковер покрылся партитурами, Шопен грубо навалился на Дебюсси, а страницы Бартока [111]приникли к Бетховену. Но где же она? А! Вот, наконец-то! Он осторожно раскрыл партитуру.