Храм - Игорь Акимов Страница 4

— Мочу, — спокойно сказал майор.

Хирург изумленно уставился на него, попытался что-то сказать, но не смог, пока не переварил реплику майора.

— Но ведь там должно было быть что-нибудь еще! — наконец неожиданным фальцетом выкрикнул он.

— Это сложная тема, — уклончиво сказал майор.

Хирург поглядел на него с ненавистью, но, не встретив отпора, остыл.

— Если не возражаете, — сказал он, — мы на этом закончим. — Он высоко засучил рукав, чтобы майор разглядел его «брегет» (это не фуфло, признал майор, классная подделка; наверняка он выложил за нее не меньше сотни баксов; но он понятия не имеет, сколько такие часы стоят на самом деле), и, разглядев на лице майора знаки восхищения, смягчился. — Я чертовски опаздываю, но если могу быть вам полезен…

— Нет-нет, идемте, — сказал майор, вставая. — На сегодня с меня хватит.

Хирург соскользнул с кресла, и тогда майор увидал, что и ноги у него так же коротки. Конечности карлика, приделанные к телу нормального взрослого человека. Когда они пошли рядом, хирург оказался на две головы ниже майора. Снивелировать длину шага и разницу в росте можно было только разговором, и майор сказал:

— Послушайте. Но ведь если медсестры не заметили в нем ничего необычного…

— Понимаю, — перебил хирург. — Где-то через час он пожаловался на головную боль — и барышни выдали ему малую толику. Обычное дело. Кто знал, что в этой рюмке была последняя капля?

Тупик. Майор не придумал, как продолжать разговор, и спросил первое, что в голову пришло:

— Прокуратура не пыталась наехать на профессора?

— А он-то причем? — удивился коротышка. — Его поставили в известность: должны провести у вас расследование. Только и всего.

Опять тупик. Хирург семенил чуть впереди. По его мимике и движению губ было очевидно, что он полемизирует с кем-то, и забывает о майоре тотчас, едва отмахивается от него ответом. Это задело майора, и он, неожиданно даже для себя, спросил:

— Если не секрет, док: сколько вы заплатили за свой «брегет»?

— Во-первых, я не доктор, а хирург. Наперед запомните: между этими специальностями — принципиальное различие. Не только методологическое, но прежде всего философское. А во-вторых, я не заплатил за него ни копейки. Мне его подарили.

— Если не секрет — кто?

— Да шеф и подарил. Больше некому.

— Тогда понятно…

— Да ничего вам не понятно, — сказал коротышка. — Шеф получил в Париже очередную премию и, когда был на обеде у нашего посла, не поленился зайти в фирменный магазин (если мне не изменяет память — там же, на бульваре Фоша), чтобы купить мне этот подарок.

— Был повод?

— Конечно. Я спас одну девочку. Ее зверски изнасиловали, а потом избили чем-то тяжелым: может — бейсбольными битами, может — обрезками железных труб. У нее были переломаны все конечности, а кости черепа разъехались. Почему она не умерла сразу — знает только Бог. «Скорая» пыталась пристроить ее в несколько больниц, но везде говорили: везите в морг. Но она еще дышала! — и они везли ее по следующему адресу, подряд, пока не попали к нам. Наш дежурный врач тоже не хотел ее принимать, но тут случился шеф. Он осмотрел девочку, вызвал меня и сказал: «Если она не умерла до сих пор, значит, Господь этого не хочет. Если Господь принес ее к нам — значит, он на нас рассчитывает. Сегодня Он спасет ее твоими руками…» Сам бы я не смог — не хватило бы ни сил, ни духа. Но шеф поддержал. Он ни на минуту не отошел от стола ни в этот день, ни всю ночь, ни половину следующего дня. И мы ее слепили!

Они вышли из клиники и остановились на высоком крыльце. Ветер энергично расталкивал тучи, пытаясь освободить последнее солнце.

— Хотите знать, что мне сказал шеф, когда дарил часы? — спросил коротышка, задрав голову, чтобы видеть лицо майора, и смешно морща нос. — Он сказал: «За удовольствие надо платить».

Больше майор в клинике не появлялся.

Он добросовестно прошерстил записную книжку профессора, прозвонился по всем телефонам, найденным в мобильнике. Зацепиться было не за что. Тогда он направил дело во всероссийский розыск. Это тоже ничего не дало. Еще через две недели полковник подключил к розыску Интерпол. Дело никто не закрывал, оно было, как говорится, на контроле, но уже к лету, по сути, им никто не занимался.

Назову профессора Н.

Не для того, чтобы скрыть его подлинное имя (в этом нет нужды — история все-таки прошлая), и конечно же в этом нет претензии на некую загадочность, тем более — исключительность. Нет. Просто в моем представлении о нем не возникает ассоциации ни с каким именем. Как известно, имя (если оно истинное, а не продиктовано модой) проявляет судьбу. Оно созвучно звездам, и несет о человеке сокровенную информацию, которую можно только чувствовать, потому что при попытке материализовать ее все становится скучным и пошлым. Главное в этой информации — ритм человека, по которому можно судить, насколько он близок к идеальному ритму природы; следовательно — к чему он ближе: к мыслящей глине или к одухотворенному замыслу Господа. Конечно, я мог бы назвать его Степаном Ивановичем, Порфирием Петровичем или Алексеем Иннокентьевичем — под настроение, как карта ляжет. Но случайный ритм случайного имени мог бы вызвать в вашем подсознании определенный образ, который наверняка не совпал бы с тем, который возникнет у вас при чтении этой книги. Несовпадение ритмов — ничего нет хуже ни в человеческом общении, ни в восприятии искусства. Не обзывая героя конкретным именем, я развязываю руки и себе, и ему. Он получает свободу быть таким, каков он есть, в предлагаемых мною обстоятельствах. Надеюсь — и вам будет комфортно в этой ситуации. Кстати, хочу напомнить, что, давая кому-то или чему-то имя, вы примеряете на себя роль Господа.

Итак, пусть будет Н.

Жизнь его складывалась обыкновенно. Человек талантливый, он никогда не стремился быть первым, но всегда оказывалось, что он лучший. Естественно, из-за этого он жил в атмосфере зависти. Н ее почти не ощущал, но догадывался, что она есть. Впрочем, иногда — когда предавали сотрудники и даже друзья — зависть вдруг влезала в его жизнь отвратительной харей. Это потрясло в первый раз, было больно во второй, а в третий раз удар уже не смог причинить боли; он вошел в Н, как в подушку; увяз и погас. Ну что ж, это тоже жизнь, — сказал себе Н и запрограммировал себя: — Все. Это уже случилось. Этого не изменишь — но оно уже в прошлом. Забудь.

И забыл. Выкинул из памяти, словно этого вовсе не было в его жизни.

У него не было цели — ни явной, ни неявной. Он просто жил. Но ему было интересно, потому что в нем рождались идеи, которые до него почему-то никому не приходили в голову, а вот ему пришли. И ему хотелось увидеть их реализованными, и ради этого он работал, иногда не замечая, как пролетают не только дни, но и месяцы. Иногда он вспоминал свое ошеломление, когда однажды после работы, ощутив потребность пройтись, он отпустил машину и пошел по пустым ночным улицам, ныряя из одной густо-крапчатой тени каштана в следующую, по синему в неоновом свете асфальту, в волнах сладкого аромата где-то рядом цветущей липы, — и вдруг вспомнил, что еще вчера был искрящийся скрипучий снег, каждая ветка присыпана новогодней слюдой — и тишина, и пустота, и недвижимость, только где-то впереди неторопливо мигает над перекрестком желтый глаз светофора… А что было между? Куда делись месяцы между этой ночью и той? А может — между ними годы прошли?..