«Гудлайф», или Идеальное похищение - Кит Скрибнер Страница 43

Он никогда уже не станет таким, как прежде. Что он сможет сказать Нанни, когда будет лежать рядом с ней на их чистой постели, в чистой пижаме, при открытом настежь окне, и ночной воздух, пробирающийся сквозь завесу сосновых шишек, станет омывать их обоих? Сможет ли он когда-нибудь объяснить ей, что он вовсе не тот человек, которому она поправляла галстук, которого вчера утром поцеловала в губы? У него не было больше сил не думать о прошлом, которое теперь не просто терзало, а буквально уничтожало его.

«Марджори» — это имя отчеканилось сейчас в его мозгу курсивом с завитушками, как оно было написано на ее именной табличке. Она работала в обувном магазине, одном из тех, что в Нью-Хейвене принадлежали евреям. Много лет Стона не мог вспомнить, как ее звали. Но потом, время от времени, ее имя вдруг всплывало в сознании, и тогда он вспоминал, что ее дыхание было ароматным, словно сочная мякоть груши, а волосы были густыми и рыжими, как пушистая шерсть лисы. Кожа ее вызывала у Стоны мысли о снятом молоке — она была необычайно белой, и из-под нее просвечивала нежная голубизна. Веснушки тенью лежали вокруг глаз, словно легкая маска. Губы раскрывались в смущенной улыбке, когда Стона ее поддразнивал, и становились видны мелкие кривоватые зубы. Уши были маленькие, как у ребенка. Он вспоминал ее и тут же забывал.

Неужели первая женщина каждого мужчины обладает телом Афродиты? А вот у Марджори было именно такое тело, и, подобно богине, она тщательно скрывала его под покровами. Стона ни малейшего представления не имел о том, что скрывается под ее толстыми свитерами, жакетами и длинными, до середины колена, юбками.

Все только еще хуже оттого, что он никогда не рассказывал о ней Нанни, никогда не говорил об этом священнику на исповеди. Может, этот ящик дан ему в наказание?

Это был вызов, инициация при поступлении в студенческий «Союз плаща и кинжала», когда Стона учился на первом курсе Йельского университета. Он произвел на девушку впечатление взятым у приятеля «олдсмобилем». Повел ее обедать в ресторан гостиницы «Кабанья голова», дал официанту доллар, чтобы тот подавал ей двойные коктейли и не забывал подливать вино в ее бокал. Попозже вечером он с большой помпой извлек из ледничка в багажнике бутылку шампанского и слушал, как девчоночья болтовня Марджори становится все невнятнее, пока они сидели, наблюдая восход луны над Лонг-Айлендским проливом. Когда луна поднялась достаточно высоко, чтобы светить прямо в ветровое стекло, Стона произнес «Я тебя люблю» и обнаружил, что Марджори спит.

Все свершилось в несколько секунд: колкие волоски Марджори так щекотали девственный член Стоны, что он чуть было не спустил. И не успел он толком в нее войти, как выплеснулась вся его сперма. Он не смог ни возбудить Марджори, ни даже разбудить.

Этот акт был должным образом засвидетельствован собратьями по «Плащу и кинжалу», следившими за происходящим из другой машины.

В следующее воскресенье, когда перед мессой в храме кампуса Стона раздавал церковный бюллетень прихожанам, его руки коснулась ручка в белой перчатке. Как же она его разыскала? Она ведь не знала его фамилии. Он был так осторожен!

— Потому что я разглядела в тебе что-то живое, — объяснила она ему, когда они сидели в магазинчике «Кофе-Чай» после мессы.

— А ты-то? — спросил Стона. — Ты разве католичка?

— Да.

— И работаешь у Голдшмита?

— А почему бы и нет?

— Ну, я просто полагал бы…

— А мой приход — приход Святого Андрея. — Она откусила пончик и, держа кусок во рту, отхлебнула кофе, а потом все вместе прожевала и проглотила. На верхней губе у нее осталась полоска сахарной пудры. — Под твоей йельской шкуркой я разглядела что-то вроде любви к человечеству, это мне подсказало, что ты — католик, — сказала Марджори, и впервые с того времени, как он выбрал ее в качестве девушки для своей инициации в «Союз плаща и кинжала», Стона — выходец из изолированного мирка теннисных кортов, яхт-клубов и котильона в Гринвиче — обнаружил нечто экзотическое в ее манере речи. На слух Стоны эта речь отдавала городскими многоквартирными домами, с мокрым бельем, вывешенным на протянутых через улицу веревках — простынями, нижними майками в резинку и рабочей одеждой. Стона представил себе полногрудых матерей, нарожавших, самое малое, по восемь детей: они высовываются из окон и громко окликают своих ребятишек, играющих на мостовой. Божьи люди.

— Я из Квинса, — объяснила она потом. — Мы там все одинаковые. Ирландцы, евреи, итальянцы. И это двоюродная сестра Голдшмитов нашла мне здесь работу, и жилье тоже нашла. Может, вернусь домой. Пока еще не знаю. Пробую свое будущее спланировать.

После воскресного разговора за кофе Стона снова пригласил ее пообедать вместе. Потом еще раз. Несколько недель так оно и шло, и в эти недели он, глядя на себя со стороны, не мог мысленно не похлопать себя по спине: один конец недели он проводит вместе со своей компанией, колеся по сельским дорогам в Вассар, на бап — фраки и вечерние платья, Нанни, такая великолепная в платье от «Пек энд Пек», прием в Розовой гостиной. А потом, всего двумя вечерами позже, под режущими глаз лампами харчевни в Северном Хейвене — по тарелке мясного рулета с Марджори. Она неловко обращалась с ножом и вилкой, и на губах у нее вечно оставалась крошка от хлебной корочки или от шоколадного пирожного — словно мимолетная «мушка», которую Стона на несколько минут оставлял как есть, а потом протягивал руку над белым с серебряными блестками пластиком стола и бумажной салфеткой, туго обернутой вокруг пальца, осторожно отирал ей рот.

— Такой милый, — произносила она, и эти слова звучали так, словно Марджори говорила о нем своей матери, а не ему самому.

Стона прекрасно знал, чего добивается.

«Тебе надо увидеть наш летний коттедж, — говорил он. — На берегу залива, в Клинтоне». Или: «Мы будем замечательной парой, станем вместе путешествовать, мир посмотрим…» Ничего прямо не обещая. Сея надежды. «Моя мама выращивает розы. Ты ее полюбишь». Имея в виду: «А сейчас доверься мне и раздвинь ножки».

Он перепробовал все и всяческие предлоги, чтобы только попасть к ней в комнату, и видел, что она сопротивляется лишь потому, что считает это неприличным. Потом, как-то вечером, когда он провожал ее домой, они прошли мимо храма Святого Андрея, и Марджори сказала:

— А из моего окна я шпиль могу видеть. Это как-то успокаивает, когда крест видишь. Он всегда на своем месте, на фоне неба.

Стона снова попробовал, и она наконец согласилась.

— Ой, там такой беспорядок, — сказала она. — Если ты обещаешь не обращать внимания на комнату и только посмотришь на вид из моего окна, ну, тогда ладно, только на минутку.

Они стояли в темной комнате, опираясь коленями о кровать Марджори. От света уличного фонаря вся мебель в комнате казалась коричневой или серой, и точно так, как она описывала, над крышей магазина Готтсфилда «Занавеси и драпировки» прямо в ее окно смотрел крест храма Святого Андрея, черный на фоне пыльно-синего вечернего неба.

— Замечательно, — произнес Стона и незаметно, словно просто вздохнул, перенес вес своего тела на одну ногу, так чтобы их бедра соприкасались.