Манхэттенский ноктюрн - Колин Харрисон Страница 47

Киска просто как конфетка,

Но ей нужны с деньгами;

Так что мастурбируй, детка,

Экономь руками.

Ты любишь джаз в отпад,

Я обожаю свинг, дружок.

Заткни его скорей в свой зад

И помолчи чуток.

Я – пещерный,

А ты – слаб.

Я хозяин,

Ты – мой раб.

Мимо нас в противоположном направлении прошел изможденный беспризорник лет четырнадцати, тащивший мусорные мешки и пустые пластиковые коробки из-под молока. Цвет его лица был землистым. Что-то в его повадке – сгорбленная спина и сомнамбулическая шаркающая походка – наводило на мысль о монотонном изнурительном труде. Стена тянулась еще ярдов сорок. Потом Эрнесто метнулся в узкую щель. Я последовал за ним – в кромешную тьму. Когда мои глаза привыкли к темноте, я обнаружил, что мы находимся в огромном сводчатом помещении футов сто высотой, уходящем куда-то вдаль, возможно, на целую милю. Это был старый железнодорожный тоннель, и на высоте тридцати футов от грязного настила, где некогда проходили рельсовые пути, через каждые ярдов сто или около того висели ржавые трансформаторные платформы. Железные решетчатые конструкции были обиты досками и фанерой и чем-то напоминающим связки тряпья, веревок и пластиковых бутылок из-под воды. И хотя каждая отдельно взятая конструкция отражала индивидуальность своего создателя, все вместе они казались творением огромного и искусного птичьего племени. Оттуда мой взгляд скользнул вниз к лепящимся по стенам лачужкам. Там и сям и вокруг себя и в отдалении я различал движущиеся тени и качающиеся дуги карманных электрических фонариков и мерцающий свет пламени. Я торопливо двигался вслед за Эрнесто по середине тоннеля – как бы главной улице, от которой ответвлялись отмеченные булыжниками тропинки. Под «гнездами» располагались сложенные из разного хлама кольцевые ограды, обозначавшие, как я предположил, клочок земли, принадлежавший к висящему над ним гнезду. Это было целое сообщество своего рода.

– Сюда, – невнятно объявил Эрнесто, и я последовал за ним в темноту. Мы миновали ряд низеньких хибарок, многие из них были открыты для всеобщего обозрения. Внутри спали вповалку человеческие существа мужского и женского пола. Обитатели других, насколько я смог разглядеть, подметали или прибирали, плотно завязывали пластиковые мешки или что-нибудь сколачивали, сидя на стуле. Пробираясь вперед, мы прошли мимо двух мужчин и женщины, стоявших у огня. Женщина лет пятидесяти присматривала за стоявшим на огне котелком, приподнимая его длинной палкой. Языки пламени рвались вверх словно на сильном ветру, и это озадачило меня, пока я не разглядел, что огонь разведен на железной решетке вентиляционной шахты.

– А куда выходит дым? – спросил я Эрнесто.

– В трещины, – ответил он, показывая на потолок.

Продолжив свой путь, мы наконец добрались до кольцевой ограды из всякой дряни, расположенной прямо под очередным «гнездом», сооруженным на трансформаторной платформе.

– Ральф! – выкрикнул Эрнесто.

Над ограждением возникло старое бородатое лицо, и почти тут же в воздухе взметнулся моток веревки, который, разворачиваясь, превращался в веревочную лестницу, сделанную с большим искусством. Эрнесто, поднатужившись, вытащил из кучи мусора длинную железяку и осторожно прижал ею конец лестницы. Затем он, перехватывая веревку руками и ногами, с ловкостью обезьяны полез наверх. Добравшись почти до верха, он остановился и посмотрел вниз:

– Мистер, давайте сюда!

Мне довелось побывать в разных сомнительных и зловещих местах. Так, я хорошо запомнил пропахшую мочой камеру предварительного заключения в «Рикерс-Айленд» и могилу нищего в «Поттер'с Филд», но мне еще никогда не приходилось, находясь под землей, подниматься в такого рода жилище. Я ухватился за лестницу и для начала сильно тряхнул ее, проверяя на прочность, после чего начал подъем. Он, надо признаться, был не из легких, а учитывая, что я не слишком-то страстный поклонник высоты, мне ничего больше не оставалось, как смотреть вверх, где единственным доступным для меня зрелищем был Эрнесто, внимательно наблюдавший за моими упражнениями. Добравшись до верха, я оказался на самодельной площадке перед «вигвамом», сооруженным из досок и прочнейшего материала, используемого для ограждения стройплощадок, по всей вероятности украденного у бригады по обслуживанию городского транспорта. Эрнесто сразу же спустился по лестнице вниз, оставив меня одного.

– Добро пожаловать, мистер Рен, – услышал я голос из «вигвама».

Я прополз внутрь, лавируя между стеллажами, до отказа забитыми книгами. Там я увидел сидящего в глубоком кресле седого мужчину лет пятидесяти или немного старше.

– Меня зовут Ральф Бенсон, – представился он.

Я пожал его руку, оказавшуюся на удивление твердой.

– Спасибо, что отважились на столь дальнее путешествие, – сказал он, – в полном смысле этого слова.

– Да, путешествие веселенькое.

Он с задумчивым видом кивнул:

– Каждый, кто здесь оказался, совершил… гм, как вы говорите… веселенькое путешествие.

Я промолчал, решив, что лучше не мешать ему продолжать монолог.

– Я послал вам записку, потому что регулярно прочитываю вашу колонку вот уже, кгм, несколько лет. Оттуда я и узнал о девушке по фамилии Пелл и уже ничего не мог с собой поделать и все думал о ее родителях… какая нелепая, бессмысленная смерть, мистер Рен, из-за того, что ее любовник оказался трусом… кгм. У меня тоже когда-то была дочь, мистер Рен, и я любил ее… я любил ее, кгм… я не стану рассказывать о том, что случилось… так же бессмысленно… нелепо… я был тогда… дни рождения, и, кгм… ей было всего девятнадцать, когда ее нашли… Все рухнуло после этого, сначала одно, потом другое, дальше – больше, в общем, полный крах. Моя дорогая жена… умерла от горя, по выражению Сола Беллоу, и… и это было ускоряющееся падение по спирали, мистер Рен, я не могу… хм-м-м, это падение… прекратить. Общество слишком хаотично для меня, мистер Рен… Когда-то я был, теперь-то я не имею никакого представления об этом, хм-м-м, когда-то я был профессором античной филологии, мистер Рен, в Колумбийском университете, который я считаю выдающимся даже теперь. Я жил к северу от Нью-Йорка, мистер Рен… В Нью-Рошелле, дом на мысе Код на участке в полакра, грушевое дерево в садике за домом… так красиво, хм-м, удобряешь весной и осенью. Я жил среди… газонокосилок и торговых пассажей, плодов капитализма… небезопасно, нигде не безопасно, насколько мне известно из газет, и когда я прочитал о том трусе, том малодушном говнососе, трусливом зассанном негодяе, которого я действительно мог бы разрезать на тысячу кусков и съесть их сырыми, как изысканный деликатес, как устриц, например, а его кости переработать в клейстер, чтобы я мог размазать его по трещинам… – Он остановился и выглядел удивленным, словно кто-то стоявший поблизости нашептывал ему на ухо. – Хм-м-м. Не тот человек, не тот человек, который… наш… а тот человек, который убил… с подвенечным платьем, Айрис Пелл, кгм, забавная фамилия, напоминает удары свадебных колоколов, хм-м-м, или похоронный звон, а потом у него даже не хватило обыкновенной порядочности, чтобы сразу убить себя, и это стоило налогоплательщикам его больничного счета… как бы то ни было, я просил вас оказать мне любезность и прийти сегодня сюда, чтобы рассказать вам, что молодой Эрнесто бродит по городу гораздо больше, чем многие из живущих здесь. Большинство здешнего люда радо убраться из того мира над нами, который олицетворяет, хм-м-м, неудачу, печаль, смерть, ожесточенность, насилие, наркотики… и тому подобное. Те связи с внешним миром, что у них есть, предназначены исключительно для жизнеобеспечения. Добывания пищи, воды и тому подобного. Пещерные люди, да, хм-м-м. История вечно повторяется, это великая игнорируемая реальность нашей цивилизации, да! Через сотню лет Китай будет смеяться над нами. Как бы то ни было, но Эрнесто живет здесь, потому что нашел людей, которые любят его. Моя новая жена… хм-м-м, я называю ее своей женой, мы вместе уже пять лет, моя жена и я – она вышла, я полагаю, готовит нам обед, – мы заботимся о нем. Я не собираюсь рассказывать во всех подробностях историю его семьи, но достаточно сказать, мистер Рен, что то единственное, что мы с женой можем ему дать – любовь, – есть единственное, что ему необходимо. Пока у него есть любовь одного-двух человек, надежная любовь, он удовлетворен тем образом жизни, который он ведет. Отсутствие привязанности разлагает душу. Как вы могли заметить, он не слишком сообразителен. Доброе сердце и туго соображающая голова. Я полагаю, что ему нравится бродить по городу. Он мои глаза и уши там, наверху, ведь в конце дня он приносит мне все дневные газеты, выброшенные, разумеется. Вот как ко мне попадает ваша колонка. Я читаю, конечно, и Джимми Бреслина, Рассела Бейкера, этого самого Сафира, а еще Морин Дауд, которая, я должен признать, и в самом деле знает… – Он судорожно замигал, посмотрел на меня и неуверенно спросил: – О чем это я?