Ложь без спасения - Шарлотта Линк Страница 48

Там она обнаружила, что выглядит просто ужасно. Волосы жирные и взъерошенные, лицо опухшее, кожа блеклая и шелушится вокруг носа. Одежда вся в пятнах и сильно помялась. Лаура выглядела больной, жалкой и удрученной горем.

Посмотрев на свое отражение в зеркале и увидев, что Петер всего за несколько дней сделал с ней своим враньем и неверностью, Лаура с невероятной яростью подумала: только от нее зависит, допустит она это в дальнейшем или нет. Ей понадобятся все силы, чтобы в первую очередь найти выход из дебрей финансовой катастрофы, а потом – для того, чтобы устроить новую жизнь для себя и своей маленькой дочки. У нее не было времени, чтобы предаваться трауру из-за Петера – ни из-за его смерти, ни из-за того, что он годами изменял ей.

Но как бы ей ни хотелось быть сильной и мужественной, она все же чувствовала, что не может просто приказать печали оставить ее в покое. Это чувство останется с ней, возможно, в какой-то тихой, неосязаемой форме. На всю жизнь. Частично это проявится в том, что она утратит свою непосредственность. Ее ввели в заблуждение слишком жестоким образом, и она уже никогда не сможет стать той женщиной с удивительно светлой верой в себя и в свою жизнь, какой была раньше.

Лаура долго и основательно принимала душ, использовав массу горячей воды, геля для душа и шампуня. Закончив, она подкрасила ресницы и губы, просушила волосы феном и нанесла на лицо немного тонального крема, а затем наконец надела свежее нижнее белье, чистые джинсы и мягкий пуловер. Так она и выглядела, и чувствовала себя лучше.

– А теперь я хочу есть, – сказала она своему отражению в зеркале.

Когда Лаура покинула ванную, везде уже пахло вкусной едой, которую готовил Кристофер. Он стоял на кухне у плиты спиной к ней и кромсал томаты и цукини в сковородку, в которой уже жарился чеснок, распространяя свой возбуждающий аппетит аромат. Рядом стоял бокал красного вина, а по радио, стоящем на полке, тихо играла музыка.

В Лауре вновь поднялось траурное чувство. Как часто они с Петером готовили на этой кухне, тоже с музыкой и красным вином, веселые, влюбленные, умиротворенные…

«И все это делалось с такой лживостью», – подумала женщина.

– Привет, Кристофер, – сказала она наконец.

– Я принес бутылку красного вина из погреба, – сказал ее гость. – Надеюсь, ты не имеешь ничего против.

Затем он повернулся к ней, улыбнулся и добавил:

– Совершенно другая женщина.

– Ты не знаешь некую Камиллу Раймонд? – спросила Лаура.

3

Моник Лафонд подумала, что ей лучше пойти на работу и отвлечься, чем быть на больничном и торчать дома с ужасными картинами перед глазами, которые ее память с такой безжалостной точностью вновь и вновь прокручивала перед ней.

Она видела перед собой мадам Раймонд и ее маленькую дочку – обе мертвые, а мадам к тому же еще и ужасно обезображена из-за выпучившихся глаз и выпавшего изо рта языка… Моник чувствовала запах гниения, и ей казалось, что она вот-вот снова начнет громко кричать что есть сил.

В тот ужасный день, 8 октября, она не вызвала полицию, а, накричавшись до хрипоты, помчалась вон и несколько раз упала, потому что у нее все время подкашивались ноги. Из-за этого она разбила себе колени и насажала синяков по всему телу, но ничего этого не заметила. Моник не имела понятия, куда бежала, и поняла, что оказалась у Изабель Розьер, только когда очутилась у дверей ее дома и принялась барабанить по ним кулаками. Она, наверное, прибежала сюда инстинктивно, поскольку тоже убиралась у Изабель, и в другие времена часто шла этой дорогой, проходившей между ее домом и домом мадам Раймонд.

Лафонд и на прошлой неделе два раза приходила к Изабель убираться, несмотря на то что была на больничном, – она просто уже не могла безвылазно сидеть в своей квартире. Квартал, в котором жила Моник, располагался слишком близко к морю, и хотя из ее окон открывался красивый вид, женщину донимала влажность, особенно теперь, осенью. Впрочем, зимой было еще хуже. Уже сейчас постельное белье казалось ей сырым. Это всегда беспокоило Лафонд, но не так сильно, как в этом году. Ее теперь вообще все беспокоило гораздо сильнее, чем раньше, до этого страшного события. Ей больше не нравился Кот-де-Прованс – летом слишком жарко, зимой слишком влажно – и ее симпатичная квартира у моря казалась ей пустой и тесной. Женщине вдруг стало ясно, как скучно протекала ее повседневная жизнь: безрадостная маклерская работа, в которой ей разрешалось только вносить в компьютер поступающие предложения, но не осуществлять проекты самостоятельно, – и несколько домов, где она убиралась. На второй работе Моник хотя бы познакомилась с некоторыми приятными людьми, однако это ее занятие тоже было тупым и скучным. Единственным, что всегда доставляло ей радость, были ее дальние путешествия.

Прохаживаясь по своей квартире, Лафонд пыталась вызвать в себе те чувства, которые переполняли ее, когда она занимала свое место в самолете, пристегивалась, оглядывала других пассажиров и с нетерпением ждала взлета – с этим чудесным, легким потягиванием в животе, которое она всегда испытывала, когда самолет поднимался в воздух. Моник надеялась, что если вызовет в своей памяти эту долгожданную вибрацию, то сможет избавиться от преследовавших ее страшных картин и запаха гнили.

– Летом я полечу в Новую Зеландию, – громко сказала она себе и уставилась на гору проспектов и картинок, которая громоздилась на стеклянном журнальном столике перед диваном. – Я полечу на другой конец света.

Но в ней ничего даже не шевельнулось. Ничего. С таким же успехом она могла подумать: «Завтра я вынесу мусор».

Путешествия были самой прекрасной частью ее жизни, но теперь Моник вдруг поняла, что они являлись для нее чем-то вроде наркотика: она буквально сбегала как можно дальше от пустоты и одиночества своей жизни. При выборе места проведения отпуска решающую роль играло расстояние от Сен-Сира. И только после этого она снабжала себя брошюрами и иллюстрациями, чтобы получить настоящее представление о выбранном регионе и вызвать в себе интерес к нему. Но на самом деле главным для нее было проложить путь через все моря земного шара, как можно сильнее отдалиться от своей повседневной жизни.

А с кем она, собственно, делилась своими впечатлениями? Когда Моник возвращалась загоревшая и с кипой фотографий, дома не было никого, кто ждал бы ее. К эгоцентричному шефу в офисе можно было даже не подходить, и единственным человеком, с кем Лафонд могла бы поговорить, была Изабель Розьер, когда после проделанной уборки они вместе пили кофе. Изабель, возможно, могла бы назвать ее своей подругой, да и то при очень большом желании, а кроме нее у Моник никого не было. Маловато для женщины в тридцать семь лет, которая даже не была невзрачной.

Что-то в ее жизни пошло наперекосяк.

Самым поразительным было то, что эта мысль стала посещать ее только с прошлого понедельника. Возможно, она была и раньше, но тщательно скрывалась где-то в подсознании. А это внезапное, непредвиденное столкновение с ужасным насилием и смертью изменило все. Механизм вытеснения, о существовании которого Моник даже не знала, но который постоянно использовала, больше не функционировал. Ей внезапно пришлось посмотреть на себя и свою жизнь с беспощадной ясностью – и то, что она увидела, было скучным и холодным.