Рембрандт должен умереть - Леонид Бершидский Страница 49

Теперь Салли уверен, что не напрасно приехал в Бостон: если план, который зрел так долго, сорвется, он окончит свои дни в дураках. Глупое завершение неплохой в общем-то жизни, думает Салли.

Что дальше? Нужно выяснить, где сейчас Федяев. Раньше это было бы просто: хватило бы одного звонка агенту Коннелли. Но теперь тот не у дел, опозорен и вряд ли станет помогать Салливану. Старый приятель Стиви, бывший десантник, который так здорово умел потянуть за ниточку и распутать самую сложную ситуацию, а потом и прибрать мусор, – отбывает пожизненное заключение, потому что не послушал Салли: только на катящемся камне не растет мох. Кое-какие знакомые у Джимми в Бостоне остались, но и их он решает не тревожить. Последнее, что он сегодня сделает, – навестит «прачечную», неподалеку, в Бруклайне. Там ему недавно помогли и помогут снова.

Минский старичок мгновенно узнает Салли даже в зеленых линзах.

– Мистер Салливан! Вот уж кого не ожидал увидеть в Бостоне, – приветливо улыбается он, закрывая за гостем входную дверь.

– Что, Лео, неужели я так мало изменился?

– Э, мистер Салливан, – хихикает мойщик денег, – в нашем с вами возрасте видишь людей такими, какими их помнишь. Даже если у них вдруг позеленели глаза.

Салли вполне искренне смеется в ответ. По большому счету, ему нужно только, чтобы за ближайшую пару дней его не узнали копы или федералы, а они в массе менее наблюдательны, чем старый Лео Глик.

Тот между тем рад его видеть. Он откупоривает бутылку хереса, наливает им по маленькой рюмке. Отказываться Салли не станет, хоть это и не его напиток.

– Приятно видеть человека из старых добрых времен. – Лео поднимает рюмку. – Все изменилось, и, боюсь, только к худшему.

Обсуждать старые добрые времена Салли неинтересно. Он с большим удовольствием лег бы вздремнуть.

– Мне нужно найти кое-кого, Лео. Надеюсь, ты сможешь помочь.

– Мои возможности не безграничны, мистер Салливан, но я попробую. Что за человек?

– Некий господин Федяев. До последнего времени его где-то прятали федералы, но теперь, мне кажется по ряду причин, он на свободе.

– Я попробую выяснить по своим каналам. Правда, они не самые прямые, но, думаю, к середине завтрашнего дня смогу что-нибудь сказать.

– В старые добрые, как ты говоришь, времена все делалось быстрее, – замечает Салли.

– Так на то они и старые добрые, – скалится Глик, демонстрируя отличную работу своего дантиста.

Они выпивают еще по рюмке хереса, и Салли раскланивается. У него нестерпимо болит голова: такие долгие перелеты и неуютные вечера больше не для него.

Амстердам, 1662

С Фердинандом Болом Рембрандт не виделся лет пятнадцать. Он знает, конечно, о блестящей карьере ученика – да что там, нескольких своих лучших учеников. Одну картину Геррита Доу, говорят, продали чуть ли не за тридцать тысяч флоринов, и, хотя верится в это с большим трудом, Доу отказался даже от места при английском дворе, так он богат и почитаем дома. У Говерта Флинка все знатные и богатые граждане города были в друзьях и заказчиках. Но Флинка больше нет, и это в каком-то смысле из-за него Рембрандт встречается нынче с Болом.

Этот его бывший подмастерье уже семь лет возглавляет гильдию художников. Болу первому достаются заказы городского совета и Адмиралтейства. Но Флинку, старому товарищу по мастерской ван Рейна, он всегда рад был уступить выгодную работу. И вот два года назад Флинк получил гигантский заказ для новой ратуши на площади Дам: двенадцать огромных полуовалов, семь локтей в ширину и столько же в высоту, на тему восстания батавов. Эти германцы, далекие предки голландцев, больше полутора тысяч лет назад взбунтовались против римского владычества и два года сдерживали натиск брошенных против них легионов. Теперь в восстании видят аналогию с войной против испанцев, из которой Республика вышла такой сильной, на зависть соседям. Городской совет снабдил Флинка холстами и стал ждать.

Первая из двенадцати картин, за которую взялся Говерт, изображала заговор вождя батавов, Цивилиса. Водя в бой батавские когорты во время завоевания Британии, этот германец приобрел римское имя и лишился глаза. Флинк, человек светский и деликатный, изобразил Цивилиса в профиль, так, чтобы виден был только уцелевший глаз предводителя восставших.

Флинк умер всего через три месяца после того, как получил огромный «батавский» заказ, – даже первая картина была не готова. И все двенадцать полотен бургомистру пришлось заказывать наново. На сей раз Андрис де Графф поостерегся складывать все яйца в одну корзину. Правда, в городе было не так уж много живописцев, способных выполнить такую важную работу, и скрепя сердце де Графф поручил одну из картин Рембрандту, с которым давно старался не иметь никаких дел. Бургомистр рассудил, что какой бы фокус ни выкинул этот ненадежный, нечестный, ненавидящий людей старик, одной картиной галерею не испортишь, а уж остальные мастера – Ливенс, Йордан, весь цвет гильдии – как-нибудь справятся. Кроме того, Рембрандту он передал тот самый сюжет, который не закончил Флинк: в случае чего можно будет просто довести до конца работу покойного живописца.

– Де Графф и раньше терпеть вас не мог, вы об этом знаете, мастер, – уважительно обращается Бол к бывшему учителю. – Но вы сумели его удивить.

Рембрандт смеется, обнажая желтые, гниловатые зубы.

– Выходит, Фред, я еще способен на сюрпризы. И что же на этот раз не понравилось нашему доброму бургомистру? Не объявил ли он тебе, что Цивилис на моей картине не похож на себя?

Все в маленьком домишке на канале Розенграхт производит на Бола тягостное впечатление. В первую очередь очевидная бедность жилища: он-то помнит роскошный прежний дом на Бреестраат, где и ему довелось пожить. Бол слышал, что мастер ван Рейн перед самым банкротством переписал тот дом на сына, но суд счел это до такой степени нечестным поведением со стороны несостоятельного должника, что аннулировал дарственную и поручил Палате по несостоятельности выставить дом на продажу.

Но и помимо бедной обстановки Бола многое гнетет здесь. И то, с каким вызовом взглянула на него Хендрикье, живущая с мастером как жена, но, все знают, на самом деле с ним не обвенчанная. И враждебный взгляд Титуса, который наверняка забыл, как Бол весело возился с ним, едва научившимся ходить. И пуще всего – сам мастер, превратившийся в сутулого, грязноватого, желчного старика с недобрым огоньком в сощуренных глазках.

– Вы почти угадали, мастер, – кивает Бол. – Он сказал, во-первых, что корона, которую вы поместили на голову Клавдию Цивилису, – это какой-то шутовской колпак. Что вождь свободолюбивого германского племени вообще не мог носить корону – он же не римский император, против которого восстали батавы. Что вы совершенно не поняли историческую параллель, ради которой затеяли все эти двенадцать картин. Ну, и еще много всякого. Например, что у Тацита батавы дают клятву Цивилису в священной роще, а у вас – за столом в какой-то зале. Что непонятно, почему у них в руках обнаженные мечи – так этот сюжет еще никогда не изображали. Ну, и что не было никакой нужды писать вождя анфас, чтобы так явно продемонстрировать его увечье, будто оно вас радует.