Огненная проповедь - Франческа Хейг Страница 5

К чему объяснения, что желание тут ни при чем? Так же как и не имеет значения, хочет ли река бежать вниз. Как можно было объяснить ей, что он нуждается во мне, пусть я и нахожусь в камере?

Я попыталась сменить тему.

– Я даже не знаю, что тебе нужно, – сказала я. – Что ты ждешь от меня.

Она закатила глаза.

– Ты похожа на меня, Касс. И значит, мне известно, на что ты способна, даже если ты не желаешь этого признавать.

Я решила испробовать небольшую стратегическую уступку.

– Чаще всего вижу взрыв.

– Увы, я сомневаюсь, что ты можешь дать много ценных сведений о случившемся четыреста лет назад.

Я почти физически чувствовала, как она заглядывала в мой разум, точно чьи-то руки, чужие, неприятные, шарят по телу. Я решила подражать ей и попыталась закрыть свои мысли. Исповедница снова села.

– Расскажи мне об Острове, – промолвила она тихо, мне оставалось только попытаться скрыть свое потрясение – так легко ей удалось проникнуть в мои мысли. Я начала видеть Остров последние несколько недель, сразу как закончились прогулки на бастион. Сначала мне снились море и небо, и я сомневалась, существовали ли они на самом деле или это просто плод моих фантазий и страстных мечтаний о воле, рождающихся вопреки гнетущей действительности – заточению в четырех стенах с узкой койкой и единственным стулом. Но сны приходили регулярно и удивляли своей ясностью и настойчивостью. И теперь я знала, что картины из моих видений – реальны, и так же понимала, что никогда не смогу говорить о них.

В невыносимой тишине камеры даже собственное дыхание казалось громким.

– Знаешь, я тоже это видела, – сказала она. – Ты мне всё расскажешь.

Когда ее разум пробирался в мои мысли, я чувствовала себя незащищенной и уязвимой. В уме сразу всплывал момент, когда папа свежевал кролика. Как он сдирал его шкуру, обнажая все внутренности.

Я старалась закрыть от нее свои видения: город, спрятанный в глубокой кальдере, дома, теснящиеся на её крутых склонах, и повсюду, куда ни глянь, свинцовые воды океана, подернутые рябью там, где выступают подводные рифы.

Я всё это видела сейчас, как видела много ночей во сне. И мысленно старалась замкнуть свои видения в себе, спрятать как можно глубже, так же, как Остров прятал город в гнезде кратера.

Я встала и твердо сказала:

– Нет никакого Острова.

Исповедница тоже поднялась.

– Тебе лучше надеяться, что его и правда нет.

* * *

Когда мы подросли, неусыпное внимание родителей передалось и Заку. Для него каждый наш день вместе становился еще одним днем, отмеченным подозрением, что он – Омега, еще одним днем, препятствующим ему занять законное место в обществе Альфа. Поэтому мы оба оставались в стороне от жизни нашей деревни. Когда другие дети шли в школу, мы обучались дома, за кухонным столом. Когда они играли у реки, мы довольствовались обществом друг друга или же наблюдали за их забавами на расстоянии. Мы держались довольно далеко, чтобы дети не кричали на нас и не кидали камнями. Иногда улавливали обрывки песен и позже, уже дома, пытались их повторить, придумывая собственные слова там, где не расслышали.

Мы жили в своем тесном мирке под прицелом подозрительных глаз. Жители деревни взирали на нас с любопытством, а позже с открытой враждебностью. Постепенно шепотки соседей за спиной переросли в крики, полные злобы: «Зараза! Урод! Самозванец!». Они не знали, кто из нас Омега, поэтому презирали обоих. С каждым разом, когда в деревне рождались новые близнецы, которых вскоре разделяли, наша неразделенная пара всё сильнее бросалась в глаза. Наши соседи отдали своего сына Оскара, чья левая ножка заканчивалась коленом, на попечение к родственникам-Омегам, когда тому исполнилось девять месяцев.

Проходя мимо их дома, мы часто видели его сестру, маленькую Мэг, играющую в одиночестве за огороженным забором дворике.

– Должно быть, она скучает по своему брату, – сказала я однажды Заку, глядя, как Мэг вяло грызла голову маленькой деревянной лошадки.

– Ну, конечно, – усмехнулся он. – Бьюсь об заклад, она вся в расстройстве, что ей больше не придется делить свою жизнь с уродом.

– И он наверняка тоже скучает по своей семье.

– У Омег нет семьи, – повторил он знакомую выдержку из плакатов Совета. – В любом случае, ты ведь знаешь, что случается с родителями, которые пытаются оставить детей-Омег.

Порой я слышала подобные истории. Говорили, что Совет беспощаден к тем родителям, кто противится разделению близнецов и пытается оставить себе обоих детей. С ними поступали так же, как и с теми Альфами, которых ловили на том, что они поддерживали отношения с Омегами. Ходили слухи, что их подвергали публичной порке, а то и хуже. Но большинство родителей отказывались от своих детей-Омег с легким сердцем, желая избавиться от уродливого потомства. Совет учил, что длительная близость с Омегами опасна. За шепотками и оскорблениями соседей таилось презрение и страх. Омеги должны быть изгнаны из общества, так же, как близнец-Альфа отторгает всё дурное еще в чреве матери. По крайней мере, Омегам, не способным иметь детей, не приходилось от них отказываться. Только, пожалуй, это единственная ноша, от которой нас избавила природа.

Я знала, что близилось время, когда и меня отошлют прочь. То, что мне удавалось скрывать свою сущность, позволяло лишь отсрочить неизбежное. И я уже сомневалась, что хуже: жить в постоянном напряжении, пряча мысли и чувства от родителей, от Зака, от всей деревни или быть изгнанной, что и так неминуемо случится. Зак был единственным человеком, который понимал эту странную, неопределенную жизнь, потому что и сам так жил. Однако я постоянно ощущала на себе пристальный взгляд его темных, спокойных глаз.

Меня тяготило его неустанное внимание и хотелось найти менее бдительную компанию. Поймав трех красных жуков, что водились у колодца, я посадила их в банку и держала на подоконнике, с интересом наблюдая, как они ползали, тихо постукивая крыльями по стеклу. Неделю спустя я обнаружила самого крупного из моих жуков приколотым булавкой к деревянному подоконнику и с оторванным крылом. Бедняга пытался ползти, но лишь вращался по кругу на брюшке.

– Это опыт, – оправдывался Зак. – Я хотел посмотреть, как долго он протянет в таком состоянии.

Я пожаловалась родителям.

– Ему просто скучно, – сказала мать. – Это сводит его с ума. Вы оба не ходите в школу, как должны бы…

Невысказанная правда кружила, как маленький жук на булавке: только одного из нас могли допустить в школу. Я раздавила жука каблуком туфли, чтобы прекратить его мучения. Той ночью я взяла банку и отнесла двух оставшихся жуков к колодцу. Отодвинула крышку и положила банку набок. Они ползли неохотно, и я выманила их травинками, затем осторожно опустила на каменный обод колодца, где примостилась и сама. Один из них взлетел и уселся мне на ногу. Я позволила ему недолго посидеть, а затем сдула, снова отправив в полет. Той ночью Зак увидел пустую банку возле моей кровати. Но никто из нас не сказал ни слова.