Похищение лебедя - Элизабет Костова Страница 50

— Он не казался… Вы не замечали в нем никаких странностей перед тем, как он покинул колледж?

Арнольд уронил набросок на стол.

— Сверх обычного? Нет, я бы не сказал, если не считать тех жутковатых полотен. Не следует так отзываться о работах коллеги, но я известен своей прямотой и скажу честно — они меня малость пугали. Роберт великолепно владел техникой девятнадцатого века, даже те, кто не любит подражаний, должны признать его искусство. Натюрморты были поразительно хороши, а я еще видел несколько его пейзажей в импрессионистской технике. Можно было принять за настоящие. Он как-то говорил мне, что важна только натура, что он ненавидит концептуальное искусство. Я тоже не концептуалист, но не питаю к нему ненависти. Я, помнится, подумал тогда: бога ради, зачем все это викторианское барахло? Не знаю, как это можно назвать в наше время, если не концептуализмом, — вы заявляете свою позицию уже одной техникой. Но он, конечно, с вами об этом говорил.

Я видел, что не добьюсь от Арнольда большего. Его наблюдательность была обращена на живопись, а не на людей, он словно бы мерцал и блекнул у меня на глазах: остроумный, легкий и добродушный в той же мере, в какой Роберт Оливер был глубоким, весомым и беспокойным. Но случись мне выбирать друга, подумалось мне, я бы мгновенно предпочел мрачного, сложного Роберта Оливера.

— Если вам нужен еще материал, могу проводить вас и показать картины Боба, — говорил между тем Арнольд. — Боюсь, больше от него здесь ничего не осталось. Его жена как-то нагрянула, вымела все подчистую из его кабинета и забрала все работы, которые он оставил в нашей студии. Я тогда отсутствовал, но мне рассказывали. Может быть, сам он не желал этого, и те полотна могли бы остаться здесь навсегда. Как знать? Не думаю, чтобы он был особенно близок с кем-то из наших. Идемте, мне все равно пора прогуляться.

Он разогнул свои длинные, как у журавля, ноги, и мы вышли. На улице нас встретил незамутненный цивилизацией, чистый и яркий, приветливый солнечный свет. Я задумался, как может художник выносить пребывание в бетонной коробке, однако Арнольду это как будто не приходило в голову, и он, казалось, прекрасно в ней обжился.

Я прошел за ним в бревенчатую галерею, просторную и современную внутри, со скрытой сзади стеклянной пристройкой с белеными рамами, за эту пристройку кто-то из архитекторов получил местную премию. Освещенный сверху холл был увешан полотнами и уставлен подсвеченными витринами с керамикой.

Арнольд указал на большое полотно напротив двери, и я сразу понял, что он имел в виду: оно было ярким, вызывающе живым и в то же время сверхдраматичным, напоминающим сцену викторианского театра. Оно изображало женщину в пышной юбке и облегающем лифе, тонкую склоненную фигуру. Она стоит на коленях на мостовой и, как и говорил Арнольд, обнимает, будто баюкая, пожилую женщину, мертвую. У пожилой пепельное лицо, глаза закрыты, губы обмякли и во лбу пулевое отверстие, отчетливая темная дыра, просверленная внутрь, так что ручеек крови уже засыхает на распустившихся волосах и шали.

На молодой — элегантное бледно-зеленое платье, но оно испачкано и изорвано, там, где она прижимала к себе голову убитой, остались пятна крови. Ее блестящие кудрявые волосы выбились из прически, шляпа на ленте сползла на плечо, лицо обращено к убитой, так что мне не видно блестящих глаз, взгляд которых я уже привык встречать. Фон прописан менее отчетливо: кажется, там была стена, узкая городская улица, какая-то вывеска с расплывшимися буквами, фигуры в синем и красном, сидящие на корточках рядом, но невыразительные. И с краю виднелась груда — коричневая и бежевая — дров? Мешков с песком? Бревен?

Вся картина приковывала взгляд, но, как мне показалось, в ней был преднамеренный перебор, она не только трогала, но и пугала. Позы, выражение горя, заставили меня вспомнить первое знакомство с «Пьетой» Микеланджело — работы настолько знаменитой, что теперь нам трудно непосредственно воспринимать ее, разве что в ранней молодости. Я видел ее в первой поездке по Италии после колледжа, тогда она еще не была за стеклом, и меня отделял от нее только канат и расстояние футов в пять. Дневной свет, падая на Марию и Иисуса, окрашивал их в разные тона, как если бы оба тела были живыми, словно кровь билась в жилах не только горестной матери, но и недавно умершего сына. Невероятно трогало то, что он не был мертвым. Для меня, неверующего, в том было не предвестие воскресения, а отражение ужаса Марии и воспоминание потрясающей реалистичности момента, который так часто наблюдаешь в больнице, когда молодая жизнь обрывается какой то ужасной травмой. В тот миг я понял, что отличает гения от всех остальных.

Больше всего поразило меня в полотне Роберта, что оно было сюжетным, между тем как все прежние виденные мной изображения этой дамы были портретами. Но что это за сюжет? Возможно, Роберт все же писал не с натуры, я вспомнил, что Кейт рассказывала, как он иногда черпал вдохновение в собственном воображении. Или, может быть, он работал с натурщицами, но выдумал сюжет, — одежда девятнадцатого века говорила в пользу этой теории. Не приснилась ли ему его героиня, держащая на руках убитую мать? Возможно даже, что он писал свою собственную светлую и темную сторону, две половины души, разделенные болезнью. Я не ожидал от Роберта Оливера сюжетных работ.

— Вам тоже не нравится? — не без удовольствия спросил Альберт.

— Очень технично, — отозвался я. — А которая ваша?

— О, она на той стене, — сказал Арнольд, указывая на стену у меня за спиной, у двери.

Он встал перед картиной, скрестив руки. Это была абстракция: большие голубые квадраты переливались из одного в другой, отсвечивали серебристой дымкой, как если бы от брошенного в воду камня разошлись квадратные волны. Действительно, довольно привлекательная работа. Я с улыбкой обратился к Арнольду:

— Эта мне действительно нравится.

— Спасибо, — весело откликнулся он. — Я сейчас работаю над желтой.

Мы постояли, разглядывая голубое детище Арнольда, рожденное им пару лет назад. Арнольд любовно посматривал на картину, и заметно было, что он давно ее не видел.

— Ну… — заговорил он.

— Да, я не должен больше отрывать вас от работы, — с благодарностью сказал я. — Вы были очень добры.

— Если еще встретитесь с Робертом, передайте от меня привет, — попросил он. — Его здесь не забыли, что бы там ни было.

— Обязательно передам, — солгал ли я.

— Пришлите мне экземпляр вашей статьи, если не забудете, — добавил он, жестом приглашая меня к двери.

Я кивнул, потом покачал головой и, чтобы скрыть неловкость, помахал ему, подходя к машине. Но он уже скрылся. Я с минуту просидел за рулем, подавил порыв обхватить голову руками. Потом снова вышел и медленно, чувствуя на себе взгляды зданий, вернулся в галерею. Я прошел мимо картин в вестибюле, мимо светящихся кувшинов и ваз, льняных и суконных драпировок. Вошел в главный зал и одну за другой осмотрел висевшие там студенческие работы, читая и тут же забывая подписи, вглядываясь в слои красного, синего, золотого — деревья, плоды, горы, цветы, кубы, мотоциклисты, слова — беспорядочное смешение работ, то превосходных, то на удивление неумелых. Я осмотрел их все, так что краски начали сливаться перед глазами, а потом медленно вернулся к полотну Роберта.