Похищение лебедя - Элизабет Костова Страница 51

Она, конечно, осталась там же, склоняясь над своей ужасной ношей, все так же прижимая бессильно откинутую голову с пулевой раной к складками зеленого платья, и лицо ее осталось сосредоточенным, а не обмякшим от горя, темные брови сдвинуты в яростном, отказывающемся принять реальность отчаянии, гнев выражала и линия плеч, и ткань платья, еще трепещущая от быстрого движения: она упала на колени на грязной улице и подхватила дорогое тело. Она знала и любила убитую, это было не абстрактное милосердие. Не верилось, на что способна живопись. При всем своем опыте я совершенно не постигал, как удалось Роберту передать в красках такое чувство, столько мысли. Я видел, как он накладывал мазки, смешивал краски, но жизнь, которую он вложил в живую женщину, и безжизненность мертвой были выше моего понимания. И то, что сюжет был вымышленным, внушало еще больший ужас. Как могли его коллеги допустить, чтобы эта картина день за днем стояла перед глазами студентов?

Я стоял, вглядываясь в нее, пока мне не стало казаться, что она сейчас вскрикнет от муки, или позовет на помощь, или пружинистым движением попытается поднять и унести тяжелое тело. В любой момент что-то могло случиться, вот что было самым изумительным. Он уловил мгновение шока, когда все меняется, но еще невозможно поверить. Я поднял руку к горлу, ощутив тепло собственного тела. Я ждал, когда она поднимет голову, — смогу ли я, вот в чем вопрос, смогу ли я помочь ей, если она посмотрит на меня? Она была в нескольких дюймах, дышащая, реальная в миг неправдоподобной неподвижности перед всепоглощающим отчаянием, и я сознавал свое бессилие. Тогда я впервые понял, что совершил Роберт.

В тот день я потратил много часов, прежде чем решился. Ко времени, когда я вновь оказался перед дверями Кейт, спустились сумерки, я потерял еще один день, и меня ожидал ранний подъем и тяжелая дорога. Завтра мне надо было успеть к вечернему приему. Вместо того чтобы покинуть Гринхилл, я нервно прогуливался по улицам, пообедал в городе, потом в последний момент проехал мимо поворота к Хэдли и повернул к другому концу долины. Деревья у дома Кейт склонялись надо мной, окна соседей светились, лаяла собака. Я медленно подъехал к крыльцу. Было еще не поздно, но и недостаточно рано для светского визита. Какого черта я не позвонил ей заранее? О чем я думал? Но к тому времени я уже не мог остановиться.

Едва я ступил на ее крыльцо, автоматически зажегся свет, и я готов был услышать звонок сигнализации. В гостиной горела одна лампа. И больше никаких признаков жизни, хотя мне виден был отблеск света из задних комнат. Я поднял руку к звонку, потом последним проблеском благоразумия остановил себя и, вместо того чтобы позвонить, решительно постучал. Из тени в дальней двери появилась и приблизилась фигура: Кейт, ее тонкий силуэт появлялся и исчезал в полосах света, блестели волосы, каждое движение дышало настороженностью. Она напряженно всматривалась сквозь стекло и, очевидно, узнав меня, но не слишком обрадовавшись, подошла к двери и медленно открыла ее.

— Пожалуйста, извините, — заговорил я. — Извините, что беспокою вас так поздно, и я не сошел с ума… — В этом я был не совсем уверен, и стоило мне сказать, как я понял, что лучше бы промолчал. — Понимаете, я утром уезжаю и… Пожалуйста, покажите мне остальные картины.

Ее рука соскользнула с дверной ручки, и она всем телом обернулась ко мне. На лице была грусть, пренебрежение, смешанное с беспредельным терпением. Я стоял, с каждой секундой теряя надежду. Вот сейчас она выгонит меня, скажет, что я и впрямь сошел с ума, что мне совершенно нечего здесь делать, что она просит меня удалиться. Но она посторонилась, пропуская в дом.

В доме царил глубокий покой, и я почувствовал себя грубым пришельцем, неуклюжим и шумным. Меня окружал уют, свет лампы, безупречный порядок, мягкое дыхание дерева и цветов представлялось дыханием детей, и их беззащитность словно укоряла меня. Я с ужасом думал о том, чтобы подняться по этой лестнице и наяву услышать их тихое дыхание, но, к моему удивлению, Кейт отворила дверь в столовую и провела вниз по ступеням в подвал. Там пахло пылью, сухой краской, старым высохшим деревом. Мы медленно спускались вниз, несмотря на горевшую над головой лампочку, мне казалось, будто я спускаюсь во тьму. Запах напомнил мне что-то из детства — странно приятное воспоминание о местах, где я лазил или играл. Хрупкая фигурка Кейт двигалась в проеме передо мной, сверху я видел темно-золотистую макушку в свете голой, но недостаточно яркой лампочки, и чудилось, она ускользает от меня в сновидение. В одном углу были сложены дрова, в другом стояла старинная прялка, пластмассовые ведра, пустые керамические горшки для цветов.

Кейт молча провела меня к большому деревянному шкафу в дальнем конце подвала. Я, все еще как во сне, открыл дверцу и увидел, что в нем устроены специальные ячейки для раздельного хранения холстов, похожие на студийную стойку, и все они были заполнены полотнами. Она придержала дверцу, ее рука на деревянной створке казалась белой. Я бережно достал одно полотно и в дрожащем полумраке прислонил его к стене, достал второе, третье… Пока шкаф не опустел, а вдоль стены не выстроились восемь больших обрамленных полотен. Часть их, должно быть, осталась после выставок, я задумался, много ли он продал и в какие дома или музеи они попали.

Я уже говорил, что освещение было слабым, но от этого они казались только более реальными. Семь полотен изображали ту же сцену, которую я видел днем в галерее колледжа: моя дама склоняется над любимым телом. Иногда два лица были крупно написаны на первом плане, молодое сильное лицо склоняется к пепельному старому. На другом была та же сцена, но молодая прятала плачущее лицо на плече убитой, словно пила кровь или смешивала ее со своими слезами — да, мелодраматично, но в то же время душераздирающе трогательно. На следующем она стояла, выпрямившись, прижав платок к губам, тело лежало у ее ног, а она обезумевшим взглядом искала помощи — может быть, миг спустя после момента, запечатленного на холсте из галереи? И так далее. Снова и снова кудрявая женщина, захваченная врасплох горем и ужасом. История не двигалась ни вперед, ни назад, она застыла на одном событии.

Восьмое полотно, самое большое, было иным, и Кейт уже стояла перед ним. Оно изображало в полный рост трех женщин и мужчину в жутковато формальных позах, с реализмом, от которого захватывало дух, без обычной для автора печати девятнадцатого столетия; нет, это полотно было откровенно современным, как и та чувственная картина, которую я видел в домашней студии Роберта наверху. Мужчина стоял на переднем плане, две женщины за его плечами справа и одна слева, все четверо серьезно смотрят на зрителя и одеты в современные наряды. На трех женщинах были джинсы и светлые шелковые блузки, на мужчине — потрепанный свитер и брюки хаки. Я узнал всех, кроме одной. Невысокая женщина была Кейт, ее волосы цвета старого золота длиннее, чем теперь, голубые глаза расширены и серьезны, каждая веснушка на своем месте, спина выпрямлена. Женщину, стоявшую рядом, я не знал. Тоже молодая, намного выше ростом, длинноногая, с длинными рыжеватыми волосами и резкими чертами лица, руки засунуты в передние карманы джинсов. Слева от мужчины стояла знакомая фигура, женственная под непривычным современным серым шелком и линялой парусиной, ноги босы, выразительное лицо, каким я видел его во сне, темные кудри падают на плечи. Сердце у меня сжалось — она в одежде моей эпохи, значит, с ней можно встретиться?