Похищение лебедя - Элизабет Костова Страница 52

Мужчина на полотне, разумеется, Роберт Оливер. Это было все равно, что оказаться рядом с ним: его взъерошенные волосы и поношенная одежда, его большие зеленоватые глаза. Он, казалось, почти забыл о женщинах за его спиной, он был главным героем для самого себя. На первом плане упрямо глядел с полотна, отказываясь уступить даже малую частицу себя хотя бы зрителю. Одинокий, несмотря на окружавших его трех граций. Эта картина приводила зрителя в смущение. Какая откровенная, эгоцентричная, загадочная работа, подумалось мне. Кейт стояла перед ней, почти так же, как стояла на полотне, расширив глаза, выпрямив тонкую спину танцовщицы. Я, поколебавшись, шагнул к ней и встал за плечом, потом обнял ее. Мне просто хотелось утешить. Она обернулась с усмешкой на лице.

— Вы их не уничтожили… — сказал я.

Она прямо взглянула на меня, не сопротивляясь моим объятиям. Плечи были, как у птицы, из легких тонких косточек.

— Роберт — великий художник. Он был неплохим отцом и довольно плохим мужем, но я знаю, что он великий. Не мне их уничтожать.

В ее голосе не слышалось никакой патетики, это было будничное уверенное утверждение. Потом она отступила, грациозно высвободившись из моих рук, закрыла дверь. Она не улыбалась. Она пригладила волосы, не отрывая взгляда от самого большого полотна.

— Что вы будете с ними делать? — наконец спросил я.

Она поняла.

— Хранить, пока не решу.

Это было так разумно, что я больше ни о чем не спрашивал.

Мне пришло в голову, что эти тревожные образы смогут когда-нибудь оплатить ее детям колледж, если она умело ими распорядится. Она помогла мне расставить картины в ячейки, и мы вместе закрыли дверцу. Наконец я снова проследовал за ней верх по деревянной лестнице, через гостиную, на крыльцо. Здесь мы задержались.

— Я не буду возражать, — сказала она. — Поступайте, как считаете нужным.

Я понял, что это разрешение рассказать Роберту, что я встретился с его женой, но не детьми, что я навестил изысканный чистый дом, где он жил когда-то, видел полотна, сохраненные для будущего, которого никто не может предвидеть.

Оба мы помолчали минуту, а потом она чуть подтянулась — хотя не так, как ей приходилось тянуться к щеке Роберта Оливера — и спокойно поцеловала меня.

— Благополучного возвращения, — пожелала она. — Осторожней на дороге.

Она ничего не попросила передать.

Я коротко поклонился, не нашел слов и спустился по лестнице, слушая, как за мной в последний раз закрывается дверь. Выехав на дорогу, я включил радио, выключил, громко запел в тишине, потом еще громче, прихлопывая ладонями по баранке. Передо мной стояли полотна Роберта, сияющие под голой лампочкой, и я понимал, что вряд ли когда-нибудь еще увижу их, но они перевернули мою жизнь.

Окрестности здания на улице Ламартин, где расположена его студия, производят неприятное впечатление. Она сидит в карете, оглядываясь вокруг. Со вчерашнего дня Беатрис твердила себе, что возьмет с собой горничную. Но в последнюю минуту перед выходом из дома поняла, что хотела бы обойтись без свидетелей. В ненужной записке она объясняет экономке, что уезжает навестить подругу, и оставляет распоряжение отнести в полдень свекру поднос.

Фасад здания абсолютно реален, и она нервно сглатывает, прячась под полями слишком туго повязанной шляпки. Близок полдень, улица полна экипажей, тяжелого стука копыт от парных упряжек и грузовых фургонов. Официанты выравнивают ряды стульев перед кафе, старуха подметает тротуар. На глазах у Беатрис эта женщина в протертых перчатках и заплатанной юбке получает несколько монет от мужчины в длинном фартуке и переходит с метлой и совком к следующему зданию.

В маленькой сумочке Беатрис лежит записка с адресом и набросок здания. Он пригласил ее посмотреть новые холсты, которые намерен представить на следующей неделе жюри Салона и, если она не увидит их сейчас, ей придется ждать выставки, а еще неизвестно, будут ли они приняты. Предлог неуклюжий, она обязательно посмотрит его работы с Ивом, независимо от того, будут ли они выставлены на Салоне. Однако Оливье несколько раз выражает неуверенность в достоинствах своих скромных работ. Думы о картинах, его упорная работа стала их общей заботой, едва ли не совместным проектом. Он недавно рассказал, что собирается представить портрет молодой женщины. Беатрис не осмелилась спросить, кто она. Несомненно, натурщица. Подумывал он и о том, не послать ли вместо портрета написанные раньше пейзажи. Все это она знает и гордится своим соучастием, тем, что к ней обращаются за советом. Так она неумело оправдывает свое появление здесь без сопровождения и в новой шляпке. Да ведь она не домой к нему идет, он всего лишь пригласил ее в студию, там, вероятно, будут и другие знакомые, зашедшие отдохнуть и посмотреть новые полотна.

Она приказывает снова подать карету через час и приподнимает юбки, спускаясь на мостовую. Она оделась в прогулочный костюм цвета спелой сливы, а поверх платья наброшен голубой плащ, отороченный мехом. Ее шляпка подобрана к плащу, это самая модная шляпка, из голубого бархата, с серебряной отделкой, густо украшенная шелковыми незабудками, цикорием, люпином — чудно реалистичными, будто шляпку украшали в поле. Зеркало в прихожей поведало ей, что щеки у нее уже разгорелись и глаза блестят как будто бы виновато.

Она смотрит, как ее нога в узком черном ботинке высунулась из кареты и тянется к плиткам мостовой, сторонясь грязной лужи. В этой части города были волнения, вспоминает Беатрис и пытается представить себе, что творилось здесь восемь лет назад, как громоздились баррикады и, может быть, лежали тела убитых, но воображение не так-то легко отвлечь, оно возвращается к ожидающему ее где-то наверху мужчине. Видит ли он ее? Она старается больше не поднимать взгляда. Подобрав юбки одной рукой в перчатке, она подходит к парадной, стучится, потом догадывается, что нужно просто войти, здесь нет слуги, который ответил бы на стук. Внутри истертая лестница ведет на третий этаж, к студии. Ни одна из закрытых дверей на других этажах не открывается, когда она проходит мимо. Она останавливается, увидев его имя, и прежде, чем постучать, переводит дыхание — корсет так туго затянут.

Оливье открывает сразу, будто ждал у двери, ловил звук ее шагов, и они молча смотрят друг на друга. Они не виделись наедине больше недели, и за это время что-то, возникшее между ними, стало глубже. Их глаза невольно встречаются, и она видит и в них осознание этой перемены. Ее же поражает его возраст, за эти несколько дней она все больше привыкала думать о нем как о мужчине. Он красив, едва клонится к закату жизни, глубокие вертикальные морщины пролегли от носа к углам рта и под глазами, и волосы его — светлое серебро.

Но в этих чертах она различает того молодого человека, каким он был прежде, и этот молодой человек смотрит на нее, словно в прорези надетой насильно маски: беззащитные, выразительные, искренние глаза не утратили блеска, но уже не те, что раньше, голубизна их размылась, поблекла, нижние веки чуть покраснели. Он зачесал волосы на пробор, она видит это, когда он склоняется к ее руке. В его бороде еще сохранились каштановые прядки, и губы, касающиеся тыльной стороны ее ладони, теплые. В этом коротком прикосновении сказывается самая суть — не влюбленный мальчик глядит из его глаз и не стареющий мужчина. Нет, она чувствует перед собой художника, неподвластного возрасту и накопившего опыт долгой жизни. Его присутствие оглушает ее, как внезапный удар колокола, и она, кажется, так и не сумела выровнять дыхание.