Храм - Игорь Акимов Страница 52

Думать надо меньше.

Н присел на край солеи, поднял голову — и почему-то не удивился, что над ним чистое небо и полная луна, что ни крыши, ни куполов нет. И тишина такая, что слышно, как ворочается во сне ворон Карпыч, умнейшее создание, вор и бездельник. Выходит, его гнездо на капители так и не убрали. Кто же в таком случае подтирает каждое утро колонну и пол под гнездом?

Вот тогда он и почувствовал, что рядом кто-то есть. Повернул голову. Это был черный ангел. Он сидел, сложив ноги по-турецки, и смотрел невидяще куда-то в глубину храма. Сердце сразу узнало эту позу: вот так же сидел Диоген, когда пришел прощаться…

— Я не хочу, чтобы ты уходил, — сказал Н.

— Это не от меня зависит, — сказал черный ангел и повернул голову к Н. — Отзывают.

Все происходит нежданно. Сюжет завтрашнего дня написан на странице, которую ты пока не раскрыл. И выходит, что вся жизнь — это неосознанное ожидание момента, когда ты откроешь очередную страницу — а она пуста.

— Мне будет трудно без тебя…

— Нет, — сказал черный ангел. — Ведь ты был готов к этому с первого дня. Но ты не знал этого, и тебе был нужен кто-то рядом.

— Не просто кто-то, а родственная душа, — уточнил Н.

— Это твои фантазии. — Черный ангел опять смотрел куда-то мимо. Он уже сообщил информацию, ради которой появился, и мог уйти, но чувство Н удерживало его. — Ты смотрел в меня, как в зеркало. И это правильно — ведь у ангелов нет души.

Н подумал. Почему-то вспомнил Марию. Но мысль о ней он сразу прогнал: сработал инстинкт самосохранения.

— Значит, ты не будешь меня вспоминать?

— Ты все время забываешь, что я — голограмма, материализованная энергией информация, — терпеливо сказал черный ангел. — У меня была функция — и ресурс для ее исполнения. Ресурс иссяк. Сейчас я уйду из твоей жизни — и меня не станет.

— Нет. Ведь ты останешься в моей памяти. И в памяти всех, кто тебя видел…

— Это буду не я…

С того места, где сидел Н, изображение на фреске было неразличимо, а так захотелось подойти, даже подбежать, чтобы успеть поймать… На этом его мысль запнулась. Что я хочу там увидеть?.. — он и этого не знал. Было желание, такое сильное, что оно овладело им полностью. На какие-то мгновения он даже забыл о сидящем рядом черном ангеле, а когда спохватился и взглянул на него — рядом никого не было.

Н встал и прошел к фреске. Черный ангел был на месте. Но это был не он.

Зачем Ты покинул меня, Господи!..

Это был не вопрос — это был стон. Светлая полоса закончилась — он вступил в темную. В полосу потерь. Вокруг еще сохранялся свет, но свет уже потерял свою яркость, тускнел, гас. Мрак уже выползал из всех углов. Еще немного — и ты опять останешься совсем один…

Это было так ужасно, что Н мгновенно проснулся. Поискал рукой — Мария была рядом. Она была расслаблена и беспамятна, чтобы ребенка ничто не тревожило, чтобы природа лепила его в свободе и покое. Н положил руку ей на живот — и почувствовал биение маленького сердечка. Это было непросто, ведь его собственное сердце, потрясенное ужасом, все еще работало на пределе; вырванная из запасников кровь переполнила жилы; лежащая на животе ладонь вздулась и отзывалась сердцу ребенка солидарным тяжелым пульсом. Но Н ничто не могло помешать. Он слушал не ладонью, не кожей, — сфера его ладони сейчас была радаром, таким чутким, что если б он захотел узнать, о чем думает его сын, он ощутил бы его мысли так же легко и свободно, как свои.

— Не тревожься, — пробормотала сквозь сон Мария. — Ему хорошо. Спи.

Вот она — единственная реальность, единственная ценность, единственная истина. Кровь отхлынула и затихла в своих темных хранилищах так же вдруг, как покинула их; Н выдохнул из оцепеневших легких застоявшийся воздух; пульс упал до нормы и стал неслышен; и мысли, проклятые мысли, которых он так боялся, рассеялись сами по себе. Н оказался в пустоте и невесомости и даже не заметил, как погрузился в сон без сна. Умереть, уснуть…

Он проснулся поздно. За окнами был хмурый день. Собирался дождь. Н попытался вспомнить, какая вчера была погода — и не смог. Вот такой он был вчера…

Он встал легко; без труда оделся; вышел на крыльцо. Мария наблюдала за ним с тревогой, но не сказала ни слова. На склоне холма образовались свежие промоины — жухлая, полумертвая трава не смогла удержаться в потоках воды. Зато на уцелевшей почве тончайшим подмалевком проявилась темная зелень.

Чтобы не месить грязь, Н пошел не напрямик, как обычно, а к брусчатке; впрочем, оказалось, что опасался напрасно: земля держала ногу хорошо. Звонкости не стало, но это и все. Плоть земли пока не очнулась. Это сколько же еще нужно ее поливать, чтобы в каждой ее клеточке проснулась жизнь!..

Выйдя на брусчатку, Н взглянул на храм — и ничего не почувствовал. Правда, изгиб дороги, который так радовал прежде, что-то шевельнул в душе, но вряд ли это можно было назвать чувством; скорее, это было воспоминание о когда-то пережитом чувстве, значит — нечто вторичное. Информация, которая закрывает пустоту.

Мир скукоживался, терял тонкие структуры, стремясь к последней цели — первозданному хаосу. Вот уж не думал, что придется наблюдать, как превращаюсь в бездушную биомассу, с иронией подумал Н. Поглядели бы сейчас на меня коллеги! Впрочем, их так страшили мои размеры (объективно — ничем не выдающиеся), что они и сейчас во мне ничего бы не разглядели.

Мысль о прошлом всплыла — и пропала. Это было так далеко, так неинтересно… Подъем, испытанный при пробуждении, иссяк, ноги стали тяжелыми, идти по дороге стало скучно; даже звук шагов раздражал. Он бы пошел по обочине, но по этим обочинам никто никогда не ходил, тропинки там не было; весной мужики выкашивали первую траву на корм скоту, но потом засуха остановила ее рост, и только осот да чертополох, как ни в чем не бывало, тянулись к солнцу колючим частоколом. Была б энергия — мне бы все нравилось, я во всем бы находил гармонию и примитивную мудрость, думал Н; мне бы согревали сердце даже эти жухлые обочины. Но энергии нет, любить нечем, а тот уголек, что во мне еще теплится… Нет, нет! — этим я не поделюсь ни с кем. Оно во мне есть, но оно уже отдано. Вот так. Оно уже отдано — и только потому все еще живо…

Этот маленький эмоциональный всплеск дал силы его глазам, и он увидал не только то, что было под ногами, но и склон холма, и степь за ним, и подумал, в какую землю его положат. Это случилось впервые в жизни. О смерти он передумал много (не о своей; своя его не занимала; придет, когда надо); такая профессия: смерть была его соперником. Он-то боролся всерьез, а она играла с ним в поддавки. Очевидно, он ей нравился, потому что иногда она так держала свои карты, что он мог их подсмотреть. Не все, с краешку. Это продлевало борьбу и дарило те маленькие победы, из-за которых было столько шума вокруг него.

Так где же меня положат?..

За время, прожитое у Марии, он лишь однажды побывал в селе — когда пересекал его, направляясь к Матвею Исааковичу. Где здешний погост — не знал, не было в этом нужды. Может быть и видел его с крыши храма, но не обратил внимания. И сейчас не интересовался этим. Может быть, там хорошо, уютно: старые могилы едва угадываются под покровом травы, старые деревья оберегают покой земли от ветра и солнца… Нет, нет! — я хотел бы лежать где-то здесь: на этом холме, в этом месте. Ведь не зря же я шел сюда через полстраны! Лежать не в низине, пусть даже там земля мягчайшая, я столько раз это испытал; пусть там земля мягчайшая, и в ней должно быть так легко лежать и так легко раствориться. Нет! Я хотел бы лежать на этом холме, в этом месте. Я бы все время чувствовал этот простор, который так полюбил, и это чувство помогало бы мне не замечать тех мгновений, когда Марии не будет рядом со мной. На этом холме, в этом месте…