Темное разделение - Сара Рейн Страница 55

Возможно, они чувствовали враждебность — говорят, что они часто обладают сверхчувствительностью, близнецы, и поэтому почувствовали зловещий смысл в словах медсестры, что мне лучше побыть одной, что никто не побеспокоит меня и что на кровати будет подушка…

Едва узнавая свой собственный голос, я сказала:

— Да, они были твоими.

— Господи, почему ты не сказала мне? — спросил он, и мне показалось, что между его и моими словами прошла вечность.

— Когда я узнала, что беременна, ты уже давно был в отъезде, — сказала я. — И было уже поздно что-то делать. Но само известие повлияло бы на твой выбор, а я не хотела принуждать тебя. Это была бы ответственность. И я не хотела, чтобы кто-то чувствовал ответственность за меня.

— Ты кажешься счастливой под ответственностью Эдварда.

— Эдварду нравится быть ответственным. Он считает, что это качество джентльмена.

В его глазах снова промелькнуло какое-то зверское выражение.

— Следовательно, я не джентльмен.

— А разве не так? — сказала я. — Джентльмен не соблазнил бы чужую жену.

— А леди бы не показывала всем своим видом, что желает этого соблазнения.

Я передернулась и сказала:

— В любом случае, ты не желал бы связывать себя официальными узами.

— Ты не дала мне возможности желать этого.

— Ты не дал мне возможности предложить это, — нашлась я. — После той, последней ночи, что мы были вместе, ты уехал в Париж, чтобы писать и заниматься исследованиями.

— А ты прибежала к Эдварду с его скучной, но надежной безопасностью. — Он помолчал и сказал: — Не возвращайся к нему. Брось его, Шарлотта. Останься со мной сейчас.

— Я не могу, Флой, ты знаешь, что я не могу. Это будет скандал.

— О, к черту скандал, — сказал он в нетерпении. (Флой никогда особенно не беспокоился о выборе выражений в присутствии женщин, с которыми его связывали тесные отношения в прошлом или настоящем, то есть со мной и по меньшей мере еще дюжиной других.) — Карьера писателя всегда связана со скандалом, Шарлотта. Мы можем жить за границей. У меня по-прежнему есть квартира в Париже. Мы можем отправиться в Вену или в Италию. Мы последуем за Робертом Браунингом и Элизабет, Байроном и Шелли. Тебе не хочется? Не хочется сидеть на берегу Женевского озера, когда я буду писать страшную историю о призраках и читать ее тебе каждый вечер при свечах за ужином за бокалом вина? Поедем, Шарлотта.

Ветер завивал его кудри, глаза сверкали, и щеки его были бледны.

— Мы отправимся по Шелковому пути через Испагань и будем гулять в розовых садах древней Персии и пить мандрагору, любовный напиток поэтов…

Тьма Мортмэйна понемногу рассеивалась над моей головой, и я чувствовала, как слова Флоя обретают плоть, как если бы они открывали два пути, совершенно различных. И один из путей был тернист и труден, а другой увит розами и полон запахов лаванды, лужаек с сочной зеленой травой, по которой можно ходить босиком, и я знала, что мне нужно как-то воспротивиться искушению и не стать на второй путь, а остаться на первом.

Флой произнес, очень нежно:

— Двое врат немого дома Сна:

Белой слоновой украшены костью одни,

Другие — прозрачным рогом.

Виденья истинные выходят из рога,

Ложь и обман идут чрез слоновой кости врата.. [15].

Я вздрогнула: он не знал, о чем я думала, но абсолютно точно представил это в образах.

— Ну что, Шарлотта? Какими вратами ты хочешь пройти? Сквозь яркие врата слоновой кости, где надежды обращаются в ничто и где царит обман? Или сквозь врата из простого рога, где мечты истинны и реальны? Врата слоновой кости так манят, они кажутся такими респектабельными. Но это ложный блеск, и слоновая кость тверда, холодна для сна.

Он подошел ближе:

— Пойдем со мной, любовь моя.

«Любовь моя». Когда он говорил так, когда он так смотрел на меня, я хотела сказать, что последую за ним и в ад, и за ценой не постою. Но я знала, что придется подумать о цене. Я знала, что нанесу удар прямо в сердце многим людям. Моим родителям. Мама не перенесет стыда. Две мои сестры, только со школьной скамьи, могут, едва вступив во взрослую жизнь, оказаться изгоями: «Дочери Крэйвенов? Не было ли скандала несколько лет назад? Вы помните, старшая сестра?..»

(Нужно отметить, что мне не нравится, как общество смотрит на эти вещи, но боюсь, что потребуется социальная революция или потрясение невиданной силы, чтобы изменить взгляды людей.)

И еще был Эдвард. Если бы я убежала с Флоем, Эдвард был бы окончательно сбит с толку и растерян. Эдвард не самый лучший муж, который мог бы быть у меня (и отметим на этих страницах, честно, что у меня могло бы быть несколько других мужей, если бы я захотела). Он никогда не читал мне прекрасных стихотворений, никогда не посвящал прекрасных и обжигающих писем или романов и никогда не входил в мою душу, как в свою собственную спальню.

Но никогда он не оставит меня в нищете и не бросит меня ради другой женщины. (Финансовые дела Флоя перетекали из состояния полубанкротства к процветанию и обратно на фоне бурных любовных романов — да каждый знает, имя им легион, и я не верила, что он способен хранить верность; даже если бы он поклялся перед сотней алтарей, я бы не поверила. Не надо называть редкие встречи Эдварда со служанками любовными делами, не уверена, что он получает удовольствие от этого, а девушки уж точно — нет.)

Но самое важное — Эдвард женился на мне свободно и честно, и я дала обет в церкви, а это нельзя легко отбросить.

— Я не могу. Мы говорили об этом раньше, Флой, я не могу. А сейчас, — сказала я, глядя на тропу, туда, вниз, где терпеливо ждала Мэйзи, — я должна идти.

— Это конец, да?

— Да, это конец. Так должно быть.

Я ждала, что он скажет, что, конечно, это не конец, что вообще мы не можем так вот расстаться после всего, что пережили, после Виолы и Соррел, дочерей, которых он никогда не видел и не увидит теперь, — но он не сказал. Он промолвил только:

— Я никогда не забуду их, Виолу и Соррел. Никогда. Я не ожидала этого, но ответила:

— Так же как и я.

— Скажи мне, как они выглядели. Помоги мне представить их, хоть на мгновение.

Еще немного, и я начала бы плакать, и, если бы я начала плакать, у меня никогда не нашлось бы сил уйти от него, назад к бедному, скучному, честному, обманутому Эдварду.

Но я сказала:

— Они бы выросли очень милыми. Скорее даже, красавицами. У них были темные волосы, с рыжеватой искоркой, а кожа — как молоко. И голубые глаза — не такие, как у всех детей, но чудные темно-голубые, какие редко увидишь.