Мертвое озеро - Рэйчел Кейн Страница 6

Но я уберегла их от волков, по крайней мере: самая основная и важная задача родительницы – не позволить, чтобы ее потомство сожрали хищники.

Даже те, которых я не могу увидеть.

Дорога ведет вокруг озера, мимо поворота к нашему дому.

Не просто дому, как я обычно думаю о любом временном жилище, но наконец-то нашему дому, в полном смысле слова.

Я привязалась к нему. В перспективе это не очень-то умно, но я ничего не могу с этим поделать: я устала от бегства, от временных съемных обиталищ, от новых фальшивых имен, от постоянной неуклюжей лжи. Я воспользовалась возможностью: заранее получив уведомление, купила этот дом за наличные на удивительно малолюдном аукционе по поводу банкротства прежнего владельца; было это год назад. Некогда какое-то состоятельное семейство построило этот дом – свою мечту о пасторальной жизни на природе, – потом уехало, бросив его на милость сквоттеров [3], и когда мы купили это жилье, оно представляло собой полный хаос. Мы с детьми отмыли и отремонтировали его, и теперь он стал нашим. Мы покрасили стены в выбранные нами цвета – довольно яркие (во всяком случае, в комнате Коннора). Я решила, что подобный шаг определенно означает: это наш настоящий дом. Никаких больше бежевых стен и ковров нейтрального цвета, как на съемных квартирах. Мы здесь. И мы останемся здесь.

И круче всего было то, что в нашем доме есть изначально встроенная комната-убежище. Уступая воодушевлению Коннора, я называю ее «Убежищем от зомби-апокалипсиса». Мы обвешали ее снаряжением для борьбы с зомби и плакатами с надписями «Парковка для зомби запрещена» и «Кара за вторжение – расчленение!».

Я вздрагиваю и стараюсь не думать о глубинном смысле этого. Я надеюсь – но на самом деле понимаю тщетность этих надежд, – что Коннор знает о смерти и расчленении лишь по телепередачам и фильмам. Мой сын говорит, что почти ничего не помнит о тех временах, когда он был Брэйди… или, по крайней мере, так он отвечает, когда я спрашиваю его об этом. После того дня Коннор ни разу не приходил в свою старую школу в Уичито, поэтому у школьных хулиганов не было ни единого шанса выкрикнуть ему в лицо страшную правду. Он и Ланни укрывались у моей матери в Мэне, в уединенном и безопасном месте. Она запирала свой компьютер в секретере и редко использовала его. За те полтора года дети почти ничего не узнали о случившемся; им старались не давать в руки ни журналов, ни газет, а единственный телевизор в доме находился под строгим контролем моей матери.

И все же я знаю, что дети нашли способы раскопать по крайней мере кое-какие подробности того, что сделал их отец. На их месте я поступила бы так же.

Вполне возможно, что нынешняя одержимость Коннора зомби-апокалипсисом – его хитрый способ справиться с этой информацией.

Куда больше я беспокоюсь за Ланни. Она была достаточно большой, чтобы запомнить многое… о том случае. Об аресте. О судебных заседаниях. О тех коротких, приглушенных разговорах, которые моя мать, вероятно, вела по телефону с друзьями, врагами и посторонними.

Ланни вполне могла помнить тот поток ненавистнических писем, который захлестывал почтовый ящик моей матери.

Но больше всего меня тревожит то, каким она запомнила своего отца. Потому что, верьте или не верьте, нравится вам это или нет, но он был хорошим отцом для своих детей, и они любили его всем сердцем.

На самом деле он никогда не был таким. «Хороший отец» – это лишь маска, которую он носил, чтобы скрыть живущего внутри него монстра. Но это не значит, что дети забыли это чувство – то, что Мэлвин Ройял любил их. Сама того не желая, я помню, каким надежным, любящим человеком он казался. Когда он уделял кому-то внимание, то уделял это внимание целиком. Он притворялся, что любит меня и детей, и это ощущалось как настоящая любовь.

Но она не могла быть настоящей – учитывая то, кем он был. Должно быть, я просто не видела разницы, и меня тошнит, когда я осознаю́, как сильно заблуждалась…

Я притормаживаю «Джип», когда из-за крутого поворота впереди выруливает другая большая машина. Йохансены. Они отлично ухаживают за своим автомобилем: черный кузов их внедорожника блестит, на нем нет не то что ни единого пятнышка, даже пылинки – и это на загородной дороге! Я машу им рукой, и пожилая чета машет в ответ.

Я озаботилась тем, чтобы познакомиться с ближайшими соседями в первую же неделю после того, как мы въехали в дом, потому что считала здравой предосторожностью оценить: ждать ли от них опасности или помощи в случае чего. От Йохансенов я не ждала ни того, ни другого. Они просто… были. «Большинство людей просто занимают какое-то место в мире», – звучит в моей голове шепот, который пугает меня; я ненавижу вспоминать голос Мэлвина Ройяла. Он никогда не говорил такого дома, никогда не говорил такого при мне, но я смотрела видеозапись с судебного заседания, на котором он произнес эти слова. Мэл сказал это совершенно небрежно – о тех женщинах, которых он резал на куски.

Я заражена Мэлом, словно вирусом, и в глубине моей души живет болезненная уверенность в том, что я больше никогда не буду здорова.

Требуется добрых пятнадцать минут, чтобы съехать по крутой дороге к основному шоссе, плавными изгибами струящемуся между деревьев. Лес редеет, деревья становятся ниже и ниже, а потом «Джип» проезжает мимо деревянного, выбеленного солнцем щита с надписью «Нортон». Правый верхний угол щита испещрен дырочками от выстрела из дробовика. Конечно же, в здешних местах пьяные не могут не пострелять по щиту.

Нортон – типичный для Юга городок со старинными фамильными усадьбами, теснящимися рядом с антикварными лавками, которые все чаще и чаще переделываются во что-нибудь другое. Ниточка, поддерживавшая все это в экономическом равновесии, постепенно перетирается, и сетевые магазины и рестораны медленно, но верно завоевывают позиции. «Олд Нэви», «Старбакс», двойная желтая арка «Макдоналдса»…

Школа представляет собой единый комплекс из трех зданий, выстроившихся плотным треугольником, пространство посередине отдано под занятия физкультурой и искусствами. На входе меня проверяет дежурный охранник – вооруженный, как это в обыкновении здесь, пистолетом в крошечной кобуре; после этого я получаю затертый пропуск посетителя.

Звонок на обеденную перемену уже прозвенел, и по всей территории школы ученики едят, смеются и развлекаются кто как может: заигрываниями, дразнилками, наездами на тех, кто слабее. Обычная жизнь. Ланни среди них быть не должно – и Коннора тоже, если я достаточно хорошо знаю сына. Снимаю трубку интеркома и называю свое имя и по какому делу пришла – и только после этого секретарь впускает меня в здание, где на меня обрушивается знакомый запах несвежих кроссовочных стелек, «Пиносола» и столовской еды.

Забавно, что во всех школах пахнет одинаково. Я мгновенно вновь ощущаю себя тринадцатилеткой, виновной в чем-то.

Подходя к кабинету школьного начальства, вижу Коннора: он сидит, сгорбившись, в твердом пластиковом кресле и рассматривает свои кроссовки. Словно гипнотизирует их.