Храм - Игорь Акимов Страница 62

Через двор он прошел почти легко. Легко по сравнению с тем, как представлял себе это. Но уже через метров тридцать шея стала неметь. Потом он почувствовал ноги. Н совсем не брал их в расчет, это как-то выпало из его внимания, а теперь он почувствовал в них пустоту. Сначала в мышцах, затем и в костях. Но природа, как известно, пустоты не терпит. Он ощутил, как икры заполняет вялость; вялость сгущалась, сгущалась, пока не окаменела — и вот тогда-то пришла боль. Настоящая боль.

Н взглянул вперед. До храма было далеко.

С молочной кислотой все равно не сладишь, только второе дыхание меня спасет, подумал Н. Только второе дыхание… Значит — ни о чем не думай, просто иди…

Он постарался абстрагироваться от боли в икрах — и это ему почти удалось, но тогда он ощутил, что болят, хотя и не так сильно, передние мышцы бедер, и нарастает боль в мышцах живота, а под ними, внутри, образуется такая нехорошая пустота… опять пустота… добром это никогда не кончается… Печень выдавила из себя все запасы крови, давление раздувало сердце, как мяч, в открытых глазах была темнота. Я вышел из рая и возвращаюсь в рай… я вышел из рая и возвращаюсь в рай… Я должен продержаться, пока не придет второе дыхание…

Он не успел — тело не выдержало: резкая боль в желудке сломала его пополам. Спазм — вот последнее, что он успел подумать, ощущая под коленями горячую твердую землю.

Он очнулся… даже трудно сказать, отчего он очнулся. Вероятно, оттого, что в нем все пришло в норму. Самое главное — давление. Уже лет десять даже в экстремальных ситуациях его давление не поднималось выше ста пятидесяти. Очевидно, срабатывал внутренний ограничитель: от малоподвижного образа жизни его сосуды потеряли эластичность, возможно, местами даже склерозировались. Резкий скачок давления мог их запросто порвать. Вот тело и предохранялось. Что же такое со мной произошло, какая вожжа под хвост попала, думал Н, что я пошел против тела? Ведь знал же, что риск огромен. Сколько инсультов и инфарктов, сколько внутренних кровотечений, поставленных по этому сценарию, прошло через мои руки! — не счесть. И каждый был мне уроком. Именно так я их воспринимал. Потому что мое собственное здоровье (банальный случай: дитя войны) с детства было так хрупко… Я всегда знал свою норму, свои границы; знал, что мне можно, а чего нельзя. Всю жизнь я шел по узкой доске над пропастью; под ноги не глядел; не от страха (вот уж чего за мной никогда не водилось!), а потому, что мне было интересно то, что впереди. Я не глядел под ноги — и ни разу не оступился! Я втайне гордился этим, гордился своей самодисциплиной, а выходит, что дело совсем не в ней. Меня вели! Меня просто вели! Я должен был исполнить предназначенную мне роль — и мне не давали сорваться, чтобы я не испортил спектакля. Но как же так случилось, что сегодня, впервые за десятки лет (Н оглянулся на свою память — и не припомнил другого случая) я забыл о своей хваленой самодисциплине, забыл о необходимости соблюдать норму, — и попер, как трактор на забор? Неужели рука, которая вела меня, исчезла? Если это так, значит, моя роль закончилась, и меня, как уже ненужную марионетку, выбросили в пыльный чулан?..

Н попытался сориентироваться.

Он лежал немного на боку, лицом в траве. Крест придавливал, но не сильно: он упирался в землю левым концом перекладины и комлем, и большая часть тяжести приходилась на эти опоры.

Тела Н не чувствовал.

Одно из двух: или все в порядке (а это чудо, если вспомнить, что он перед этим пережил), или все очень плохо. Настолько плохо, что он уже ничего не чувствует. Или я уже умер? — подумал Н, — а все эти мысли и чувства — всего лишь ретроградные шуточки моего умирающего мозга?..

Но крест придавливал реально. Или это тоже только кажется, так сказать, оставленный для убедительности фрагмент исчезающей картины?..

Но вот трава. Выгоревшие на солнце до белизны пересохшие крупицы гумуса. Муравей тащит через них, как по валунам, крылышко какой-то мошки. «И видимо таращит глаза перед собой…» Или в той строчке было как-то иначе?..

Трава не пахла. Но пахло муравьиной кислотой; видимо, муравейник был где-то рядом. Воздух был неподвижен; в нем уже ощущалось предчувствие вечера. Вот-вот проснется ветерок и погонится за стремительно падающим солнцем, и как всегда опоздает.

Нет, это еще не смерть; я помню, как она выглядит, подумал Н. А нормальное самочувствие объясняется просто: боль все-таки сорвала предохранитель, давление подскочило до ста восьмидесяти, в крови вспыхнул креатинфосфат, а от него — жиры, — и от этого огня тело получило столько энергии, что его проблемы были мгновенно решены. Огонь против огня. Подобное — подобным. Я все-таки успел! — подумал Н. Конечно, рисковал; даже очень; но я знал! знал, как выбраться из этого дерьма, — и все-таки успел…

Он вздохнул с облегчением, но полной свободы не ощутил. Где-то под спудом еще жило сомнение — и в том, что вообще жив, и в том, что бесчувственность и легкость тела — это результат полного восстановления, а не следствие обыкновенного шока. Ведь шок парализует чувства; может быть, у меня сейчас отключена половина мозга или порвана мышца сердца, а я лежу в блаженном неведении, дурак дураком…

Проверим машину, решил Н, и для начала пошевелил правым плечом. Нормально. Тогда он пошевелил пальцами правой руки. Поднес ее к лицу и опять пошевелил: если видишь — это довольно убедительный аргумент. Он видел, что пальцы послушно шевелятся. Которому велел — тот и шевелился. Без усилия, без малейшего торможения. С левой рукой проделать это было сложней, ведь он лежал на левом боку, но пошевелить плечом удалось. Н все-таки вытащил из-под себя левую руку. Она даже не затекла, и послушно выполняла все команды. Потом он так же проверил обе ноги. Куда спешить? — там, впереди, никто не ждет с секундомером. Потом он уперся обеими руками в теплую землю — и встал на колени. Потом поставил левую ногу, собрался — раз! — и поставил правую. Потом разогнулся в полный рост. Нельзя сказать, что крест ничего не весил, но и ничего особенного в его весе не было. Вес как вес. Дотащим.

Только теперь он взглянул на храм. И ему понравилось то, что он увидел. Сейчас храм был не информацией, не вехой, до которой нужно дойти, — он был хорош сам по себе. Он был гармонией. Идеальным конденсатором энергии. Он притягивал взгляд и завораживал, как притягивает взгляд и завораживает любой сгусток энергии, независимо от того, в каком состоянии она находится: действует — или только ждет, только готовится к прыжку. Но душе храм ничего не говорил. Только глазам… Ну-ну, потерпи еще чуток, сказал ему Н. Я уже иду…

Он поднял из травы свой платок и приладил лобный ремень, поправил плечевые ремни — и вперед. Спокойно, не спеша, ни о чем не думая. Возможно, он отдыхал, и не раз; может быть — снова падал; кто знает? Это время выпало из его сознания. Ни зрительные образы, ни слуховые, ни боль, ни мысли не могли к нему пробиться. Он был словно в пузыре. Или в вакууме. Но когда он вышел на мощеную площадку перед храмом, пузырь лопнул. И он опять смог видеть и слышать и думать. И первое, на что обратил внимание — люди куда-то делись. Не было ни дагестанцев, ни евреев, ни местных мужиков. Ни-кого. Это было странно; обычно все работали до темна. А до темна было еще далеко. Солнце пока вон где…