Месть Крестного отца - Марк Вайнгартнер Страница 65

Хейген нашел подтверждение тому, что сила Тамаркина крылась в опасной игре: он сдавал ФБР ровно столько информации, чтобы не навлечь на себя неприятности и не низвергнуть влиятельных людей, которым служил и защищал.

Ровно через две минуты Тамаркин вернулся на место.

— Извините. Продолжайте, пожалуйста.

Хейген кивнул.

— Как я уже говорил господину Вольцу, имеются и другие нелицеприятные записи. Есть сцены с братом президента, позволяющим себе такое… Кусок, скопированный для господина Вольца, лишь показательный экземпляр. Я бы не хотел знать больше, чем мне уже известно. Лучше об этом никому не знать. Уверен, мало кто видел записи, и остается только надеяться, что они останутся тайной.

Тамаркин бесстрастно посмотрел на Тома. Хотя Вольцу предстояло следующим вечером встретить президента на благотворительном мероприятии, Хейген понимал — малейшее изменение в планах должно быть одобрено Тамаркином.

— Господа, — сказал Том, — мы все начинали жизненный путь с малого. Мы познали, что такое зарабатывать на кусок хлеба, будучи детьми. Поэтому нам легче понять вещи, неясные человеку, который родился и вырос в богатстве, как Дэнни Ши. Например, он не видит, что двое преследуемых им профсоюзных лидеров бесспорно улучшили жизнь простым рабочим, налогоплательщикам. Политика профсоюзов — грязное дело, и даже тот, кто хорошо справляется со своими обязанностями, не может претендовать на святость.

Вольц по-прежнему сидел, обхватив голову руками. Тамаркин всецело сосредоточился на Хейгене.

— Таким же образом, — продолжил Том, — многие деловые партнеры Майкла Корлеоне являются ярыми противниками правительства. Происхождение господина Корлеоне ближе к Джимми Ши, поэтому ему, видимо, проще оценить некоторые факты, недоступные пониманию оппозиционеров, чей разум затуманен несогласием с президентом. Сильная экономика, уровень занятости, программа освоения космоса, вдохновляющее лидерство, возможность смотреть сверху вниз на коммунистов — весьма длинный список положительных моментов.

Тамаркин сложил руки.

— Майкл Корлеоне, — сказал Хейген, — не такой дьявол, каким выставляет его Дэнни Ши и каким хочется видеть его народу. Он участвовал в последней предвыборной кампании президента и способствовал успешному результату. Он вновь выступил бы на стороне Ши и с радостью так и поступит, если правительство перестанет видеть в нем врага.

Наконец-то Вольц поднял крупную лысую голову:

— Позвольте, я угадаю. Вы хотите, чтобы мы помогли вам шантажировать президента Соединенных Штатов?

Тамаркин бросил на Джека презрительный взгляд.

— Вовсе нет, — возразил Хейген. — Разве такое возможно провернуть? Ни одна газета не согласится печатать подобный компромат. Какой телеканал станет это транслировать? Если я правильно понимаю ситуацию, хотя могу ошибаться, — произнес он и сделал паузу, — материал не имеет политической ценности. С другой стороны, — продолжил Том, глядя на экран, — достойный человек хранит секреты друзей. Но какой резон молчать о сокрушительной тайне врагов? Кажется столь… странным, чтобы президент захотел ссориться с нами, когда может дружить — и ведь дружил, пока его младший брат не наворотил дел. Господин Вольц, господин Тамаркин, мы знаем, что вы пользуетесь уважением президента и его близкого окружения. Мы бы не стали вынуждать вас портить столь хорошие отношения. Я не прошу вас стать посыльным господина Корлеоне. Вообще ничего не прошу, лишь обдумать ситуацию, поразмыслить над ней как следует и поступить так, как вам покажется правильным. — Он подошел ближе и положил руку на плечо Тамаркину, затем нагнулся и посмотрел Вольцу прямо в глаза. — Я хотел сказать лишь одно: пусть совесть вас рассудит.

Хейгену была не по душе идея ночевать в этом ужасном доме, под одной крышей с шумными и развратными людьми, однако это была цена, которую придется еще не раз платить за искупление сотен сладких ночей с Джуди Бьюканан. Моногамию, должно быть, изобрели женщины. Завели праведную, нереалистичную и абсурдную традицию, наподобие потребности в невероятно дорогих, но скверно сделанных туфельках. Моногамия, думал Том Хейген, это навязывание вещам свойств, которые противоречат их сути.

Им выделили комнату с двумя кроватями, без особых излишеств декора, если не считать эскизов Дега на стене. Том и Тереза Хейген, в халатах, сели на кресла у окна с видом на освещенную статую Джека Вольца и открыли оставленное для них красное вино.

— Вольц — еврей, верно? — спросила Тереза.

— Махровый. А что?

— В его коллекции около двадцати картин, украденных у евреев во время войны, и с тех пор никто не заявил на них права. Надо, конечно, посмотреть повнимательнее, но я готова держать пари, что не меньше двадцати.

— Откуда ты знаешь?

— В Майами я общалась с группой искусствоведов, по большей части евреев. Они занимаются поиском пропавших произведений и специализируются именно на Второй мировой. Тогда было расхищено немало.

— Что происходит после обнаружения шедевра? — спросил Том.

— Они находят законного владельца или его наследников, а затем суд делает чудо. Точнее, страх перед судом. Один страх перед публичным обличением и обвинением в получении от нацистов краденого товара пробуждает в человеке все самое лучшее. Даже если он не отличит провидение от привидения, даже если все его преступления неумышленны, вряд ли ему захочется доказывать в суде, что он случайно сотрудничал с нацистами, сам того не понимая. Люди смотрят на улики, советуются с адвокатами и сдаются.

Тереза подлила мужу вина.

— Ты ведь сейчас думаешь не обо мне, — сказала она, — не о моей работе с группой искусствоведов. Ты думаешь только о том, как использовать эту информацию против Вольца.

Она всегда умела читать мысли Тома, только редко этим занималась.

— Я просто задумался о его происхождении. Если Вольц — еврей, он должен изо всех сил помогать другим евреям. Тут начни размышлять, и страшно, к какому выводу придешь.

— Ты умный человек, Том Хейген, но когда надо взглянуть на мир чужими глазами, ты на это не способен, если не затронуты твои личные интересы. Тебе неведомо сопереживание.

Речь не о Вольце, догадался Том.

— И это меня убивает, — продолжала Тереза. — Таких примеров много, но меня вконец разрушает то, что ты считаешь меня наивной женой, которая не знает, чем занимаются мужчины.

— Не понимаю, — солгал он. — Что ты имеешь в виду?

— Так вот, я знаю. Я постоянно нахожусь среди художников. Художники — это изгои. Они живут вне закона, они убеждены, будто законы пишутся для других людей. Ты думаешь, правила твоего мира такие засекреченные. Считаешь, они уникальны, но это же смешно. И во мне тоже ты видишь бедную итальянскую крестьянку, которая безропотно принимает, что синьору положена любовница. Вроде как с меня свалилось бремя, ненавистная обязанность, как если б мы наняли приходящую домохозяйку помогать по хозяйству.