Год Людоеда. Игры олигархов - Петр Кожевников Страница 68

Была здесь и инспектор тетя Соня. Около нее околачивался Ванька Ремнев. Ребята говорили, что у них там шуры-муры, но толком пока никто ничего не знал, может быть, это все и придумали, хотя какая в том разница? Подумаешь, тайны какие! Говорят, если бы не Морошкина, то Ремня бы давно уже бандиты грохнули, а она вот за него заступилась, и все от Ваньки отстали. Вот это, конечно, здорово, такую защитницу иметь: у нее же и пистолет есть, да она и других ментов может запросто натравить! А кто ж с ментами станет связываться, какой нормальный человек, — только разве что полудурок какой-нибудь!

У дверей стоял Данилыч со своей женой тетей Зиной, которая, как говорил Борис, очень помогает мужу в работе с безнадзором и тоже будет работать в приюте. Борона о чем-то беседовал с Петровичем, и оба они иногда очень озабоченно смотрели на кого-то из ребят. Наверное, Федор рассказывал Плещееву о пацанах, о которых знал, наверное, куда больше, чем их собственные родители.

Игорь Семенович отправился на встречу с Никандром с эскортом из трех машин. Впереди и сзади шли черные «мерседесы», а в середине — любимец Кумирова «лексус». Стекла во всех машинах были затемнены, и никто не смог бы различить Кумирова, расположившегося посредине заднего сиденья японского автомобиля.

Аудиенция Никандру была назначена в частном комплексе «Калигула», который разместился в старинном особняке в одном из центральных парков города. Это место вполне оправдывало свое название по ценам, хотя при внимательном ознакомлении не поражало комфортом. Игорь был здесь с Мстиславом и большой разномастной компанией несколько лет назад сразу после открытия заведения, и его покойный друг тогда же заметил, что это определенно удачное место для суицида, особенно группового. В свой первый визит в «Калигулу» друзья учинили знатную пирушку. Игорь совсем незаметно, но очень плотно напился и, оставшись каким-то образом в одиночестве возле фонтана, предался нервозным воспоминаниям.

Расположенность Кумирова к воспоминаниям вызвала сравнение им комплекса с одной из больниц, в которой ему пришлось провести наиболее мрачные в своей жизни дни, с каждым новым анализом все с большим отчаянием убеждаясь в постигшем его СПИДе. Тогда он вспоминал, как пели себя больные в тех заведениях, где он успел побывать за свою бурную жизнь. На отделении хирургии, куда его занесло еще в конце семидесятых с аппендицитом, пациенты спорили и даже скандалили с санитарками и медсестрами, пускались в длительные дебаты с врачами, сбегали при случае за территорию попить пивка или чего-нибудь покрепче. В инфекционной больнице, где он очутился в начале восьмидесятых с гепатитом, больные также «качали» свои права, а некоторые даже умудрялись исчезать на выходные из палаты.

Там, где он молился одному ему известными молитвами, чтобы у него каким-то чудом не подтвердился (или исцелился!) СПИД, все обстояло иначе. Он читал откровенный испуг в глазах, особенно у вновь поступивших. Больные выказывали почтение при виде персонала, проявляли показное усердие в поддержании чистоты: сами хватали швабры, мели и мыли полы. Курили здесь только в отведенных местах. Окурки клали в газетный кулек или в спичечный коробок, заведомо припасенные для отправления своей обременительной привычки.

Из встреченного в жизни медперсонала Игорю прочно запомнилась работница справочного стола в больнице, где он лежал на предмет обследования желудка: что-то такое с ним вдруг произошло, после еды живот стало распирать, обременяли газы и изжога. Пожилая женщина исправно находилась на своем посту (или вблизи него) всю пятидневку. Она, наверное, и сама была чем-то серьезно больна, потому что сохла прямо на глазах, но не сдавалась, несмотря на нарастающее недомогание. Если кому-то надо было повидать больного в неурочное время, это оказывалось возможным, стоило лишь, изобразив озабоченность, протянуть принципиальной женщине руку с зафиксированным полтинником или рублем (последнее в том случае, если у Таможни, как называли женщину, был чересчур озабоченный вид).

— Ой, конфетку дали! Спасибочки! — тараторила Таможня и переправляла деньги в карман белоснежного накрахмаленного халата. — Боже мой, как голову схватило! — сжимала она свою черепную коробку, подержав, не спеша убирала руки, ощупывая, словно проверяя на цельность, заметно асимметричную голову. В таком положении, стоя на лестнице, поворачивалась к посетителю и с героическим шепотом: «Сейчас!» — достигала двери, в которой величественно скрывалась. Разбитая водянкой гардеробщица суммировала виденное сквозь амбразуру в своей фанерной скорлупе, понимающе улыбалась и подмигивала посетителю: ждите!

Здание кожно-венерологической больницы было старым и затейливо построенным. В подобных призрачных домах Игорь блуждал в своих странных снах, осторожно открывая или, напротив, дерзко распахивая одну за другой бесконечные двери, в зависимости от того, что он ожидал застать в неизведанном помещении.

Несмотря на уродливость внутренней перепланировки, невыносимые для кумировских глаз масляные покрытия и запущенность фасада, особняк каким-то образом сохранил близкую нулю потенцию пребывания здесь совсем иных людей, которые, собственно, и возводили все это для своей безнадежно разрушенной много лет назад жизни.

Больше всего Игоря позабавило то, что и персонал в этой больнице, казалось, был специально подобран под стать распаду искалеченного строителями коммунизма здания. Могло даже сложиться впечатление, что работающие здесь люди сами жестоко пострадали от кожно-венерических заболеваний, особенно от обрушившегося на потерявшую социальный иммунитет страну СПИДа. Особую гармонию дома и людей составляло то, что некоторые сотрудники оказывались без ноги или глаза, с вмятиной в черепе и с другими невосполнимыми изъянами.

Наверное, Игорь запомнит на всю жизнь, как ощущал себя виноградиной в грозди больных, столь близко подступало к нему их окружение во время ночных инъекций. В сумраке коридора глаза его фиксировали то дряблое рябое плечо, то жирный волосатый живот, то локоть, к которому словно что-то прилипло, так износилась на нем пораженная смертельной болезнью кожа. Ему мерещилось, что сейчас его брезгливого тела коснутся тела других больных. Это непроизвольное предвкушение оказывалось столь неприятным, что Кумиров, испытывая мелкую дрожь, готов был закричать. Он не делал этого, а изо всех сил пытался достичь посильного безразличия к окружающему миру, и чувствовал, как его глаза мутнеют и скашиваются к переносице.

Дождавшись своей очереди, он поворачивался к сестре спиной и называл свою фамилию. Прокол плоти, когда представляется почему-то проникновение вилки в налитый соком и мякотью помидор. Ввод лекарства, во время которого ясно ощущается наполнение поршня авторучки или, что гораздо забавней, фиксация кнопки звонка. Прижав к месту свежего укола шипящий мякиш ваты, он направляет взгляд на других больных, стоящих в коридоре. Глаза их оказываются мутными и заметно косят.

Игорь навсегда запомнит и тот миг, когда сознание того, что вокруг него существуют такие же люди, привело его в восторг. Кумиров ощутил на своем лице блаженную улыбку и, желая продлить приятное головокружение, впал в оцепенение, из которого его не могли вывести ни возгласы, ни движения больных и персонала. Это была неожиданная радость бытия! Он испытывал умиление от того, что эти люди дышат, говорят, ненароком его толкают. Кумиров готов был разрыдаться, глядя на пижамы, а большей частью домашнюю одежду пациентов СПИД-отделения. Он повторял про себя и, может быть, даже непроизвольно шевелил губами: «Пижамки, тапочки, укольчики…» Оказалось, что для него составляет величайшее удовольствие созерцать, как кто-нибудь из обреченных (Так же как и он! Не надо себя обманывать!) ел, пил, по-хозяйски налаживал барахливший телевизор. «Что же во всем этом было такого замечательного? — невольно спрашивал себя Игорь и неуверенно предполагал: — То, что жизнь продолжается? Это? Не знаю! Но я готов был заплакать!»