Испорченная реальность - Джон Урбанчик Страница 11

Я вышел на улицу — на угол Джордж и Парк-стрит, откуда мог видеть любимого бронзового песика королевы Виктории. Если пройти мимо, голос на записи поприветствует вас, а если бросить статуе монетку, скажет, что исполнит желание.　

У меня было желание.　

И монетка.　

Запись включилась, как только я приблизился.　

— Меня наделили голосом, — сказал песик. Конечно, это был не он, но мне все равно каждый раз становилось не по себе. — Брось монетку в фонтан, и я тебя отблагодарю.　

Хоть он и не сказал, что исполнит мое желание, я все равно кинул монетку и, зажмурившись, выдохнул:　

— Хочу, чтобы ничего этого не было.　

На это я почти не надеялся, так что добавил:　

— Дай мне все исправить.　

Вот. Это оно — верное направление. Песик тявкнул или притворился, чтобы меня поблагодарить, и я двинулся дальше. По Друитт. К зданию, где я жил. К моему дому. К жене и сыну, к семье — моей, а не того чужака.　

VI

— Много знаешь о квантовой механике? — спрашивает Иеремия. Ответ ему уже известен. Кто может об этом знать? Разве что профессор физики или ученый НАСА.

— Я тоже ничего, — говорит он. — Но я слышал, что мы живем во Вселенной, где возможно все, и нахожу эту идею наиболее правдоподобной. Конечно, звучит ненаучно, и я уверен, что будет непросто найти ученого, который с этим согласится, но меня устраивает.　

Я покачал головой:　

— Это бессмысленно.　

— Конечно. Как и все вокруг. Скажем, у тебя есть выбор: позвонить девушке или нет. Ты звонишь, она соглашается пойти с тобой на свидание, вы играете свадьбу, заводите детей, а они — своих, твой внук вырастает и становится президентом США. Или ты ей не звонишь, никакого свидания, ты женишься на ком-то еще, у ваших детей есть дети, но они совсем другие, и никто из них не поднимается выше среднего звена в страховой компании.　

— Сюрреализм какой-то, — говорю я, возможно, потому что понимаю его, а может, из-за того, что это самая странная, запредельная иллюстрация происходящего. Я уже вообразил несколько таких. Мои внуки? Тимми был еще крошкой, а этот тип распланировал его жизнь лет на шестьдесят — семьдесят вперед.　

— Обе возможности существуют, — говорит он. — В одной реальности ты ей позвонил. А теперь представь другую — там тебе восемьдесят, ты сидишь в инвалидной коляске и, не подумав, спрашиваешь себя: «Как бы сложилась жизнь, если бы я ей звякнул?»　

Он замолкает. Я смотрю на мрачно улыбающуюся женщину.　

— Теперь представь, что эта мысль уничтожает твою реальность и переносит тебя в другую, в которой ты позвонил той девушке. Что станет с твоим внуком, менеджером по страхованию?　

— Его... никогда не было.　

— Именно.　

Он видит, что до меня не доходит. Мысль брезжит на самом краю сознания, кружится, грозит пониманием, но мне все еще чего-то не хватает. Кусочки головоломки на месте, но они не складываются.　

— Представь, что этот внук — ты, — говорит он.　

Бинго. Вот и миг озарения. Соединения установлены. Синапсы искрят. Ответы обволакивают прежние вопросы, но тут же появляются новые.　

— Мои дедушки и бабушки мертвы.　

— Мне очень жаль.　

— Так что это не они.　

Он пожимает плечами:　

— Один из вариантов.　

— И мои родители не могли представить жизнь без меня, — говорю я. — Они тоже умерли.　

— И снова: мне очень жаль.　

— Нет, подожди, — говорю я, вскидывая руку. Я думаю вслух, а он меня отвлекает. — Карен.　

Он вопросительно щурится, и я поясняю:　

— Моя жена. Она, наверное... как-то... что именно она сделала? Если бы мы не встретились, если она этого желала, я жил бы где-нибудь во Флориде или в Париже, не в Сиднее. Не бродил бы по улицам.　

— Дело не в желаниях, — говорит он.　

— Цыц, — прерываю я, взмахнув ладонью — все еще открытой. — Значит, она хотела большего. Не только чтобы мы не встречались, но чтобы я не рождался. Теперь она здесь, в другой реальности, может жить так, словно меня нет на свете.　

— Это просто предположение, — говорит Иеремия.　

— Ты сказал, я могу задавать вопросы. Ответь на этот. Я хочу вернуться. Как это сделать?　

Они с Иезавель переглядываются, что-то висит в воздухе. Какой-то секрет. Иеремия собирается солгать. Хочет сказать мне неправду, ради меня. Или ради них. Он вновь встречается со мной взглядом и мастерски лжет:　

— Ты не можешь.　

— Да. Я ведь испорчен.　

— У тебя остаются варианты. Лучше всего уехать, оборвать все связи, уйти туда, где никогда не был. — Он говорит искренне — правду, хотя и не всю. Хотел бы увидеть Шанхай? Мы можем отправить тебя туда на неделе. Будешь жить с нами, такими же отщепенцами.　

— Если реальность меняется, — говорю я, намереваясь помешать его планам, — тогда как ты продолжаешь это делать?

Он улыбается. Вопрос хороший, но у него наготове хороший ответ.　

Я разочарованно подаюсь назад и жду.　

— Они не могут изменить всю реальность. Большинство вещей остается прежним. Ты когда-нибудь думал, почему под городом столько заброшенных туннелей?　

— Я вообще не знал, что под Сиднеем они есть.　

— Они есть под каждым городом. Когда им приходит конец, мы удерживаем их. Силой воли. Правим подземкой. Люди включают в картину реальности неизвестное и помогают нам существовать.　

— Мне нашептали, — говорю я, — что есть способ все исправить. Вернуться домой.　

— Ты веришь всему, что тебе скажут? — спрашивает он.　

— Нет, — без обиняков отвечаю я. — Забудь.　

— Ты умный парень. Куда бы ты ни пошел, мы проследим, чтобы ты туда добрался. Ты заслуживаешь шанса. Я дам тебе письмо. Оно поможет.　

— Письмо... вроде рекомендательного?　

— Лучше жить с нами, чем с ними, — замечает Иезавель, удивив меня. Я почти забыл, что она может говорить, меня выбивает из колеи ее мелодичный голос. Она кивает на дверь, сквозь которую меня привела: — Мы жалкая банда отчаявшихся, полубезумных людей, потерявших все. Отщепенцы приходят к нам в поисках общества, правды и надежды.　

— Находят? — спрашиваю я, но не жду ответа. — Я здесь надежды не чувствую.　

— Да, — говорит Иеремия. — И не будешь.