Последний вервольф - Глен Дункан Страница 21

— Харли, я еду в Уэльс.

— Что?

— Ты слышал. В Сноудонию.

— Хватит валять дурака.

— Я умру там, где родился. Круг должен замкнуться.

Повисла пауза. Я почти видел, как он с трудом зажигает сигарету.

— Когда ты прибудешь в Эксетер, — с нажимом произнес он, — у тебя будет несколько вариантов. Можешь лететь в Пальму, а оттуда в Барселону или Мадрид. На случай, если за тобой все-таки увяжется хвост, сменишь еще пару машин по дороге в Плимут. Регги будет ждать до полуночи семнадцатого. Он переправит тебя через Ла-Манш, а дальше поступай как знаешь.

— С ума сойти, — сказал я. — Да ты просто звезда, Харли.

— Тогда избавь меня от этой чуши про Уэльс.

Я промолчал. Он знал. Я знал, что он знал. Он знал, что я знал, что он знал. Я стоял в гостиной «Сосен» у окна, выходящего на море, и смотрел на бухту сквозь пелену дождя. Когда Харли на меня злился, я чувствовал к нему настоящую родственную привязанность. Чем дольше я тяну, тем хуже. Когда живешь ради одного человека, рано или поздно начинаешь его ненавидеть. Я принялся расспрашивать Харли о тайнике для новых фальшивых документов, но он меня оборвал.

— Документы я передам тебе сам, — сказал он. — Чтобы никаких случайностей.

— Глупо. Слишком большой риск.

— Я не успокоюсь, пока не отдам их тебе лично в руки. Оставь это мне, Марлоу, пожалуйста.

Это была его уступка. Если уж ты собрался умирать, я хочу повидаться с тобой еще раз. Одно последнее рукопожатие перед тем, как все будет кончено.

— Что слышно о Клоке? — перевел я разговор. С момента отъезда из Лондона я впервые вспомнил о парне с Магнумом. Но теперь я снова почувствовал себя неуютно.

— Мы его отпустили, — сказал Харли. — Он чист. Мы поставили жучка и следили за ним пару дней после освобождения. Он еще немного послонялся в округе, подлечил руку (кстати, мы обработали рану), а потом вдруг начал названивать Жаклин Делон с мольбами о прощении. Она пришла в ярость, когда узнала, что он за тобой следил. Велела ему оставаться в отеле и ждать ее людей, чтобы они сопроводили его в Париж. И действительно, через сутки появились два молодчика и увезли его. Дело закрыто.

— Ты знаешь, для чего эта фраза?

— Для чего?

— Чтобы зрители поняли, что на самом деле оно ни черта не закрыто.

— Опять ты за свое. Гоняешься за тенью. Лучше бы побеспокоился об Эллисе.

— Не о Грейнере?

— Грейнер терпелив. Он будет ждать полнолуния. А Эллис у тебя за дверью, и я не знаю, что творится у него в мозгах. А еще с ним пара юнцов, которым только дай спустить курок.

— Они отрезали головы моим лисам.

— Что?

— Неважно.

— Просто будь осторожен. Вот что я хотел сказать.

Мы оба знали, что все эти шпионские уловки бесполезны, но продолжали в них играть. У Грэма Грина было такое же полунасмешливое отношение к жанрам, в которых он работал, — словно он сам смеялся над своими драматическими сценами и метафорами. У меня точно такое же отношение, только к жизни. Фальшивые документы, пароли и явки, тайные встречи, слежка, ночные перелеты. Шпионская дребедень. А ведь мы еще даже не подобрались к жанру ужасов. Если бы я писал роман, то отверг бы рамки всех жанров в пользу реальности — и без того чересчур фантастичной. Увы, это и была реальность.

Вот мой скелет в шкафу: я убил и сожрал собственную жену и нерожденного ребенка. Я убил и сожрал любовь. Это оставило мне всего два пути: продолжать или умереть. Покончить с собой или жить с таким прошлым. Сдохнуть или отсосать у жизни, выражаясь языком современной молодежи.

И вот я здесь.

Я совершил ошибку. Не моральную, а стратегическую. Надо было обратить Арабеллу. Это был мой шанс. Мой шанс. Из нее получился бы оборотень гораздо лучше, чем я. Она была сильнее, смелее и безнравственнее. Превращение высвободило бы ее потенциал. Она повела бы меня. Мой брат-близнец так спешил, что забыл рассказать мне о лекарстве от одиночества. Оно было у него в руках, а он так ничего и не понял.

Мы женаты уже одиннадцать лет и очень счастливы. У нас двое чудесных ребятишек. У меня хорошая работа, красивый дом. Жена — мой лучший друг, она поддерживает меня во всем, кроме одной вещи. Понимаете, в постели… Самые образцовые браки рушатся из-за того, что она отказалась на него помочиться или он отказался привязать ее к кровати. Ничто так не поддерживает любовь, как разделенный порок или соучастие в извращении. За годы со дня гибели Арабеллы я множество раз воображал, что с нами стало бы, сложись все иначе. Я представлял, как она в белых чулках сидит в эдвардианском кресле, залитая солнечными лучами, курит сигарету в длинном мундштуке и громко читает вслух: «История культуры человечества вне всякого сомнения доказывает, что жестокость и половое влечение связаны самым тесным образом… Так, тут всякая дребедень… А, вот. По мнению одних авторов, эта примешивающаяся к сексуальному влечению агрессивность является собственно остатком каннибальских вожделений, то есть в ней принимает участие аппарат овладевания, служащий удовлетворению другой, онтогенетически более старой, большой потребности… [9]Видишь? А я тебе говорила. Когда мы уже сможем повеселиться?».

Мы убивали бы вместе. Мы были бы счастливы.

Как бы это ни выглядело со стороны, я не вполне отказался от понятий добра и зла. Не знаю, глупо это или мудро, но я обрек себя на вечное искупление. Я убил любовь — и сам отлучил себя от ее церкви. Вскоре после того как я разорвал на куски Арабеллу и нашего ребенка, я сказал себе: отныне и впредь ты не познаешь любви. Ты будешь убивать без любви. Ты будешь жить без любви. Ты умрешь без любви. На первый взгляд ничего страшного, да? А теперь попробуйте выдержать это пару столетий.

Я уже сказал, что так и не смог избавиться от этических пережитков. Все эти годы я разыскивал людей, которым нужна была помощь, и оказывал им эту помощь — от евреев в польских лесах до забитых батраков в холмах Эль Сальвадора. Я помогал организовывать трудовое движение в Чили, снабжал оружием испанских антифашистов. Это немало, я знаю. Странно, что SS не использовали серебряные пули. Казалось бы, фюрер собрал вокруг себя лучших оккультистов — но нет… Я спас множество жизней — и, уравновешивая счет, убил множество подонков. Мое состояние (на треть урезанное недавним финансовым кризисом) превратилось в станки, легло едой в животы голодающих, впиталось вакцинами в кровь больных. Сейчас благотворительность вполне окупается — фонды, тресты…

Я уже говорил про Бога и иронию, да? Мое состояние выросло из индийского мака. Отец, вплоть до первой Опиумной войны бывший лондонским управителем Ост-Индской компании, унаследовал дело деда. После его смерти в 1831 году я оказался весьма обеспеченным юношей. У меня были земли, деньги и доля в компании. Опиум превратился в хлопок, тот — в уголь, уголь — в сталь, а сталь… Долгая история. Я вкладывал деньги в самые разные отрасли. 1930-е пошатнули мое состояние, но я справился и с этим. Откажись от любви — и в качестве бонуса получи дьявольскую хватку в бизнесе. С тех пор как я принял главное решение оставаться в живых, остальные решения принимались словно сами собой. Мне нужны были мобильность, анонимность и безопасность. Другими словами — не иссякающее богатство. Но я уже писал об этом в ранних дневниках.