Седьмая свеча - Сергей Пономаренко Страница 4

— Если можно, расскажите о ней, — попросил Глеб, ему действительно было интересно. — Скажем так, я замечал некоторые странности, общаясь с ней, но не придавал этому особого значения.

Глеб вспомнил, что, когда рассказал Зинке о чудесном ясновидении тещи, та сначала испугалась, а потом высмеяла его, заявив, что, видно, об их отношениях как-то пронюхала его жена, а перед ним разыграли спектакль. Однако Зинка предупредила, что в любом случае не хочет неприятностей на свою голову, тем более что у нее супруг ревнивый, поэтому — адью!

— Мне, право, неудобно, может, Олечка не хочет, чтобы вы знали… гм-гм, о некоторых моментах, касающихся жизни ее матери? — нерешительно произнесла Маня.

Только теперь Глеб хорошо рассмотрел ее. Лицо у нее было округлое, кожа светлая, чистая, из-под черной косынки выбилась прядь светлых волос, глаза были темно-карие. На вид ей можно было дать лет сорок, не больше. На ней была бесформенная, похожая на ватник темная куртка, придававшая телу квадратную форму, и теплая, тоже темная юбка.

«Одежда ее старит, вот если ее приодеть как следует, она была бы даже очень ничего», — подумал он. Его стало разбирать любопытство, захотелось побольше узнать о покойнице, тогда как при жизни она совсем его не интересовала. Он припомнил, что Ольга никогда ничего не рассказывала ни о матери, ни о своей жизни в селе. Над этим он особенно не задумывался, решив, что она просто стесняется матери. Теперь ему за этим виделась какая-то тайна, тщательно скрываемая от него.

— Маня, ну я вас очень прошу… ну, пожалуйста! Может, я тоже вам для чего-нибудь пригожусь, — канючил Глеб, делая большие наивные глаза.

Он стал похож на большого ребенка — такое выражение лица он много раз репетировал перед зеркалом и знал, что оно безотказно действует на женщин. У них, наверное, неосознанно пробуждались материнские чувства, и сразу хотелось помочь этому симпатичному тридцатичетырехлетнему кареглазому блондину с правильными чертами лица и фигурой атлета. Он знал: чтобы чего-то добиться от женщины, ее надо рассмешить, и делать это как можно чаще, или вызвать жалость, но только на время, иначе она решит, что ты убогий…

— Кто знает, может, и в самом деле пригодитесь, — задумчиво произнесла Маня. — Но с условием: то, что я сейчас расскажу, останется между нами, Олечке ни гу-гу.

— Ни гу-гу! — радостно согласился Глеб.

— Хорошо, только немного подождите меня, я сейчас вам постелю. — Глеб молча протестующе замахал руками, замотал головой. — Не спорьте, это бесполезно.

Она вышла в другую комнату, куда он даже не заглянул за время своего долгого ожидания. Глеб с любопытством огляделся: ощущение было такое, будто он попал в эту комнату в первый раз, а не просидел в ней минимум полтора часа. На стенах веселенькие обои не из самых дешевых. Неразложенная софа с красной обивкой и три мягких стула в тон. Стенка отечественного производства, полированная. За стеклом много фаянсовой посуды и хрусталя. Несколько небольших фотографий в рамочках, словно отражающих жизненный путь хозяйки дома.

«В молодости она была совсем недурна и даже очень пикантна», — отметил про себя Глеб. Вот она школьница, наверное первоклашка — со смешными косичками, торчащими в разные стороны. Хотя нет, по всей видимости, это ее дочка. А вот это она сама с длинной русой косой по пояс — здесь ей лет четырнадцать, не больше. А этот снимок сделан, вероятно, в институтские годы, и вот, пожалуй, одна из самых последних фотографий — стоит в плотно облегающем фигуру летнем цветастом платье с глубоким вырезом, больше открывающим, чем скрывающим. За ее спиной виднеется море — наверное, была на отдыхе. Скорее всего, ей тогда было тридцать три или тридцать четыре года, выглядела очень эффектно, задорно смеялась, открыв ровные белые зубки. Глеб представил, как она сейчас выйдет, переодевшись в легкий халатик, узкий во всех стратегических местах. Не то чтобы он бегал за каждой юбкой, но любил в женщинах, как он выражался, «перчинку» и, обнаружив ее, мгновенно увлекался, никогда не был против легкого непродолжительного флирта. Хотя бы на одну ночь. А в Мане чувствовалось что-то эдакое. У него никогда не было женщин старше его, и он был не прочь разнообразить свой опыт.

Маня вышла в той же самой куртке-ватнике и неизменном черном платочке, светлая прядь больше не выбивалась из-под него. От такого официоза у него сразу улетучились эротические фантазии, и он снова увидел перед собой уставшую женщину средних лет.

— Я постелила вам на кровати, скоро опять пойду к Ульяне и останусь там до рассвета. Дверь закрывать не буду — чужие здесь не ходят. Удобства во дворе, но там очень темно, поэтому поставила ведро в коридоре.

Она говорила с трудом, словно за те несколько минут, пока стелила постель, она израсходовала все свои силы. Глебу было неудобно заставлять уставшего человека тратить на него время, но он понимал, что другой возможности может не представиться.

— Вы обещали рассказать о теще, — напомнил он.

— Раз обещала — расскажу, но прошу не забывать о нашем уговоре.

— Ни гу-гу!

Глеб понимающе кивнул, и она устало улыбнулась, как на фотографии, и эта улыбка внезапно преобразила и омолодила ее лицо. «Было бы неплохо, если бы она сбросила с себя это бабское одеяние», — подумал он.

— Хорошо, слушайте. Ульяна появилась в этом селе в конце пятидесятых годов. Вначале снимала угол в хате. Время это знаете из истории: хрущевская оттепель, кукуруза — царица полей и практическое бесправие колхозников, лишенных паспортов, следовательно, и свободного передвижения по Стране Советов. Что ее привело сюда, сугубо городскую жительницу, никто не знал. Потом стали всплывать некоторые эпизоды из ее прошлой жизни. Вроде бы после войны она пробыла в лагерях на Колыме почти десять лет. За что? Ходили слухи, что во время оккупации она находилась в Киеве и путалась с одним немецким офицером, от которого даже родила ребенка. Вместе с немцами отступала до самой Германии, а там ей не повезло, попала не в зону оккупации союзников, а к землякам и отправилась по этапу прямо в Сибирь. Где и чем она занималась после освобождения — неизвестно. Просто неожиданно появилась в селе, устроилась табельщицей в контору. Очень грамотная, возможно, даже как-то была студенткой. Доросла без образования до бухгалтера. Очень властная. Ее даже больше боялись, чем главного бухгалтера. Умела подчинять себе людей. Посмотрит в глаза, что-то пошепчет — и человек идет за ней, как баран. Стали к ней бегать по ночам, днем она не принимала, боялась. А чего боялась? Люди и так все знали. Село — ничего не скроешь. Кто к кому пошел, кто от кого вышел и когда, наутро все село знало. К ней бегали женщины, у которых не ладилось в семье, девушки с неудачами любовными. Врачевала она травами, заговаривала рожу, излечивала испуг. Добро делала людям, но это, как говорится, одна сторона медали. Умела она насылать порчу на людей, наговорами занималась. Люди при встрече с ней опускали глаза и старались потихоньку прошмыгнуть, чтобы чем-нибудь ее не задеть, а она только усмехалась. Встретит кого-нибудь из мужчин и велит ему, например, выкосить ей луг, или почистить колодец, или дров наколоть — тогда газа не было в селе. Женщинам — чтобы пропололи огород или сделали какую-нибудь работу по дому. Небольшие задания, на час-два в день. Бывало, по пять человек после работы или в выходной день к ней приходили и трудились. Вот такую панщину установила она. А не дай Бог кто-нибудь ослушается, — жди беды. Случалось, и помирали люди.