Большая книга ужасов – 81 - Мария Некрасова Страница 7

Наверное, в тот момент было еще не поздно. Наверное, я успела бы, если бы сразу подожгла черный балахон, а не тормозила бы секунды две, длинные секунды, иногда они решают слишком много. Я опоздала тогда. Опоздала.

– Отставить! – Дед. Набережная. Черная река, стоп-сигналы проезжающих машин. И запах Падали!

Он был еле уловим здесь, у дороги, стоило бы чуть отвернуть морду, и я бы его потеряла. Но отвернуть морду было выше моих сил. Я так и стояла, боясь шевельнуться, чтобы не потерять ниточку.

– Слышишь?! Дед! Слышишь?

– Что?

– Это она…

– Тебе показалось.

– Нет.

Дед сел рядом и терпеливо задрал морду:

– Не слышу. Это ты после лета ошалела. Говорил: не высовывайся, мала еще.

– Ты меня так дразнишь, да? Запах и правда тоненький…

– Значит, еще очень далеко. Хотя лично я не слышу. – Он вскочил и побежал вперед.

Разговор окончен. А у меня в ушах еще трещал полыхающий лес и звенели вопли Падали.

Он не мог не слышать! Всякий зверь слышит этот запах, когда он рядом. Это дед меня так успокаивает. Хочет, чтобы я поскорее забыла то лето. Глупо.

Мы пробежали еще пару километров, прежде чем тонкая ниточка запаха исчезла совсем. Когда мы возвращались домой, ее больше не было. Глупо там поступил дед или не очень, но к утру я уже сама начала думать, что мне показалось.

У деда есть неоспоримое достоинство: он не жалуется на болезни. Такие, как мы, вообще не болеют. Твари всегда здоровее и сильнее большинства людей. Любая рана затягивается меньше чем за минуту. Я все утро искала и скачивала нормативы по ОФП, чтобы в училище не спалиться перед физруком: не отжаться слишком много, не подпрыгнуть слишком высоко и все такое. Физруки и врачи – наш кошмар. Мы слишком крепкие для людей, и они это видят.

И кто же мне скажет теперь: отчего тогда мой прекрасный дед целыми днями валяется на диване с книжкой?!

Я ползала по полу с мокрой тряпкой (вроде и дома вчера пробыли меньше минуты, а шерсти нанесли как целая стая), дед лежал и развлекал меня беседами:

– А ты знала, что у них бывают слуги?

– Догадывалась. – Я отжала тряпку и смачно плюхнула ее у самого дедова дивана. – У кого конкретно?

– У тех, кто тебе мерещится в каждом углу после лета.

– Только у них?

Я возюкала тряпкой почти перед дедовым носом (у него низкий диван) и думала, что нам бы сейчас в ситкоме сниматься. Только закадрового смеха недостает.

– Ирина, я не шучу. Вот послушай. – Он разгладил страницу книжки и стал читать мне вслух: – Одного парня в деревне сторонились: он был ворчлив, нелюдим и часто уезжал куда-то по ночам. Однажды двое ребят подшутили над ним: повесили над дверью ведро с водой и стали звать его. Он вышел, и его с ног до головы окатило. Была зима. А наутро тех ребят нашли мертвыми у них дома. Никто не понял, отчего они умерли: похоже, они даже не успели проснуться. Потом какая-то бабка обсчитала того парня на базаре, и ее постигла та же участь. А потом тот парень пропал. Поговаривали, что кто-то видел его ночью, он шел в компании таких же, как он сам, стучался в дома, и люди в тех домах, куда он заходил с друзьями, не доживали до утра.

– А теперь переведи на русский.

Но это я лукавила. Все понятно и так. Мне хотелось, чтобы дед хоть голосовыми связками поработал.

– Не поняла? Он был слугой, вроде наводчика у воров, и насылал своих хозяев на тех, кто его обидел. А потом дослужился и стал таким же. Вечной жизни ему хотелось, пусть и ночной. Вот и получил, о чем мечтал.

– Фу. Прятаться белым днем и шляться по ночам пить кровь… Я понимаю невольников, но добровольно на это пойти ради сомнительной вечной жизни…

– Падаль и есть падаль. – Между собой мы их так называем. Как еще называть мертвое мясо, которое по недоразумению топчет землю?

О Падали многие слышали, только люди называют ее по-другому. Это нежить, которой не лежится в земле, вот она и бродит по ночам, согревая свою давно остывшую плоть чужой кровью. На жертве потом даже следов не остается: маленькая ранка от клыков на шее быстро затягивается, и никто не может понять, от чего человек умер. Он умер, а Падаль топчет землю, и будет топтать еще много сотен лет, они долго живут, эти сущности, в этом их преимущество перед такими, как я.

У нас с ними война. Давно, уже много веков. Не знаю за что и почему – не наше дело. Просто мы друг друга не любим. Когда я слышу их запах, у меня едет крыша и хочется убивать. Дед чувствует то же самое. Все звери вроде нас с ним это чувствуют. Может, это такой механизм регулирования популяций: чтобы нас и их не было слишком много, а может, и правда причина для войны есть, только мы ее давно забыли. Мы друг друга не любим – и точка.

– Зачем напомнил? Я еще со вчерашнего не отошла.

– Надо быть всегда наготове, матрос.

– Значит, ты все-таки поверил мне?!

Дед не ответил, и не надо. Я и так знаю, что поверил.

Я домыла пол и пошла быть наготове. Убрала ведро-тряпку, налила себе сладкой бурды: полкружки молока, полкружки сахара, пол-ложки кофе. Села на кухонный стол послушать.

Вдох, раз-два, выдох. Доброе утро, соседи. Как спалось?

Спалось соседям крепко. Картинки уже не мелькали передо мной как в пятницу вечером, а лениво проплывали одна за другой, как положено субботним утром. Я ни за что не цеплялась, позволяла чужим мыслям в моей голове бежать куда им вздумается. После вчерашнего старичка хотелось чего-то яркого, подробного, а не списка субботних дел и киноафиш.

Вдох, раз-два, выдох.

Знакомую тетрадку я углядела сразу и тут же прихлопнула рукой.

* * *

Кухня. Такая же, как у нас с дедом, только еще более обшарпанная, со старенькой грязной мебелью. Я рассматриваю цветок на чайнике, и, кажется, это самое красивое, что я вижу вокруг. Тогда я снимаю очки. Меня окружают загадочные расплывчатые пятна, но я живу с ними не первый год и прекрасно знаю, что какое значит. Вот в дверях появилось высокое, вытянутое в длину, как я. Сын. Ни «здрасьте», ни «доброе утро». Достает хлеб, начинает резать. Я вижу по его движениям, что он торопится, говорю: «Осторожно!» Он отдергивает руку и сует палец в рот.

Кровь. Я ее не вижу, но мне все равно плохо. Я, взрослый мужик, панически боюсь крови. Мне стыдно, я не хочу, чтобы сын это видел. Я теряю сознание.

Секундное затемнение, как в кино. Я открываю глаза. Я лежу на полу. Надо мной все то же долговязое пятно, судя по выгнутой руке – с бутербродом (он ничего другого с утра не ест).

– Просыпайся, козел!

Я молчу. Я всегда молчу, когда он говорит какую-нибудь гадость. Я для него не авторитет, я слабак, который боится крови. Мне стыдно.