Тайны и судьбы мастеров разведки - Сергей Маслов Страница 51

— Еще до ареста, зная, что тебя ищут, ты не пытался найти выход из ситуации?

— Бежать? Но не было уже ни ГДР, ни Советского Союза. Бежать в никуда? Под другим именем, с другим паспортом? В принципе такое было возможно. Но мои бега продолжались бы вечность. К тому же я знал, насколько Федеративная Республика была заинтересована в поимке Топаза. Она хотела заполучить меня любой ценой. А у Германии были очень длинные руки и очень много денег.

К тому же бежать без семьи, фактически расстаться с ней, я не мыслил. Но если бы я переезжал с места на место с семьей, то меня опознали бы гораздо быстрее. Я не смог бы запретить детям написать письмо бабушке или позво­нить. Нет, такой жизни — бегства без остановки — я бы своим детям не пожелал. А они очень преданы мне. Ты ведь их сам видел, познакомился с ними. Пусть ваше общение было коротким, но этого было достаточно, чтобы составить впечатление о наших с ними взаимоотношениях.

— У них были проблемы в школе?

— Ив школе, и просто в их среде. А как же иначе: отец — преступник, сидит в тюрьме. При моей ситуации скрыть это было невозможно. И в прессе, и по телевидению обо мне, было время, говорили изо дня в день.

— Из интервью с Маркусом Вольфом знаю, что в тюрь­ме с тобой обращались гораздо суровее, чем с заключен­ными из соседних камер. Что представляет собой строгий режим по-немецки?

—Ты знаешь, что я был приговорен к 12 годам. Во время следствия и непосредственно после вынесения приговора я находился в тюрьме временного содержания, где со мной об­ращались хоть и жестко, но корректно. Затем я был переведен в пенитенциарное заведение в Саарбрюккене, где директо­ром был господин Хиршман, образцовый социал-демократ, активист СДПГ на земельном саарском уровне.

Должен тебе сказать, что немецких социал-демократов я никогда не любил. Уже хотя бы потому, что они у амери­канцев буквально все с губ считывают: как им жить, как себя вести и так далее. Христианские демократы, хоть и гораздо консервативнее, но они мытьем да катаньем могут отстоять свою собственную точку зрения, сказать Америке: «Это не в интересах Германии». Социал-демократы и в других вопросах постоянно осторожничают, постоянно в калькуляциях — откуда ветер дует?

В отношении меня они его главное направление уло­вили. И этот господин Хиршман, исходя из обстановки, счел своим долгом продолжить против меня холодную войну. Уже через час после того, как я переступил порог его учреждения, он отправил ко мне своего шефа службы безопасности с тем, чтобы тот зачитал мне длинный пере­чень особых условий моего содержания в тюрьме. Все эти меры были направлены на то, чтобы сломить меня физически или психически. Речь шла практически о пол­ной изоляции. Мне нельзя было гулять вместе с другими заюпоченными, нельзя было одновременно с ними посе­щать душевую. Мне было запрещено заниматься спортом. Другие обитатели тюрьмы имели право на то, чтобы один час в день просто пообщаться друг с другом, сыграть в шахматы. Мне запрещали находиться в их компании. Для этого не было никаких правовых оснований, и особых пред­писаний относительно меня господину Хиршману не по­ступало. После того как заступничество видных политиков на него не подействовало, я подал жалобу в суд. Буржуазное общество с его правовым государством все-таки имеет и свои преимущества, которых не было в социалистических странах. Протест был рассмотрен, и мои требования были признаны справедливыми. Действия Хиршмана были рас­ценены как противоправные, и в своем вердикте суд обязал его отменить все меры ограничительного характера в от­ношении меня. Но директор тут же выдумал целый набор новых. И опять я вынужден был обратиться в суд. И опять Хиршман потерпел поражение.

И вот тогда — полагаю, это произошло через пять лет после моего ареста — мне впервые было позволено про­вести без надзора один час за стенами тюрьмы (эта воспи­тательная мера по отношению к заключенным в тюрьмах распространена). Жена с дочерью ждали меня на выходе. Через какое-то мгновение мы уже сидели в кафе за углом. И это был один из тех моментов в моей жизни, которые я не забуду никогда. Мои чувства были настолько обостре­ны — такого эмоционального всплеска я, пожалуй, не ис­пытал даже тогда, когда — еще через два года — покинул тюремные стены навсегда. Освободился я в прошлом году (в 2000-м. —Примеч. авт.).

— После всего, что ты пережил, что означает для тебя понятие «нормальная жизнь»?

— Нечто вполне конкретное. На долгие семь лет я был разлучен с семьей. За эти годы семья — как живой организм — развивалась, сама ее структура, принципы построения менялись. Сыновья уже взрослые. Дочь — тинейджер. Жена все это время была и матерью, и отцом. И тут появляюсь я. И я уже не могу идти по той колее, из которой меня вырвали семь лет назад. В семье я сейчас прежде всего гость — желанный, но гость. Такой я пока вижу свою роль. Я сам еще должен адаптироваться, по-настоящему вписаться в свою семью.

В остальном же я не вижу проблем. Я хожу с высоко поднятой головой. Мои дети и моя жена—тоже. Как ты мог убедиться, многие люди настроены ко мне дружелюбно, приветливо здороваются.

— Тебе есть чем зарабатывать на жизнь? Думаю, на пенсию у тебя не самые лучшие виды?

— В сентябре мне исполнится 56. Пенсии НАТО меня лишило. С правовой точки зрения, это противозаконно. Но они тем не менее это сделали.

Я много пишу сейчас для левой прессы: аналитику, коммен­тарии. Но гонорары, как ты понимаешь, не очень высокие.

—Наверное, многие материальные трудности хоть как-то сгладились бы, если бы Партия демократического социализма не испугалась собственной смелости. Как случилось, сто люди из ПДС сначала предложили тебе работу советника партийной фракции в бундестаге, а потом пошли на попятную?

— Статьи, о которых я говорил, я стал писать еще в тюрьме. Это было уже в то время, когда за решеткой я должен был находиться лишь 8 часов, а в остальное время было предоставлен самому себе. И ПДС обратила на меня внимание. Мои публикации по вопросам стратегической стабильности и политики безопасности руководству партии очень понравились. Поступило предложение. Я согласился. Уже был подписан контракт, когда пресса об этом узнала. И началась сумасшедшая охота на ведьм. Шесть недель про­должалось политическое землетрясение на самом верху.

Свободные демократы потребовали от федерально­го канцлера, чтобы меня вновь упрятали за решетку на 24 часа в сутки. Председатель бундестага Тирзе, великий социал-демократ, запретил мне появляться на территории бундестага. В противном случае, как заявил глава нижней палаты парламента, он лично позаботится о том, чтобы меня выгнали взашей. Все это приняло такие масштабы, что журналисты буквально взяли наш дом в осаду, не давали проходу ни жене, ни детям. Появилось заявление молодых членов ПДС (называющей себя Партией демократического социализма) о том, что они дистанцируются от решения своего руководства нанять меня в качестве советника пар­ламентской фракции.

ПДС, точнее, многие влиятельные фигуры в ПДС, тоже хотят стать абсолютно приемлемыми в буржуазном обще­стве. А я этому мог в определенной степени помешать. По­этому меня побудили расторгнуть договор. Что я и сделал.