Первая командировка - Василий Ардаматский Страница 95

— Что вы понимаете? — насторожился Осипов.

— Вы знаете о войне больше, чем я, и поэтому можете думать о ней более ясно, чем я. — Самарин мягко улыбнулся: — Так, смотришь, и я возле вас наберусь трезвых мыслей и не буду лепетать жалкую чепуху, пахнущую к тому же беспредметным, но очень личным пацифизмом, что его только и может оправдать.

— Мы с вами, Раух, не сходимся только в одном — я конца войны боюсь.

— Любого конца? — спросил Самарин.

Осипов резко отодвинул рюмку и оставил ее в покое. Смотрел на Самарина пристально и зло:

— Если бы вы торговали пуленепробиваемыми жилетами, я назвал бы вас сейчас провокатором. Но вы торгуете фарфором, поэтому берите любую книжку, какая приглянется, и давайте расстанемся.

— Не понимаю, чем теперь я вас обидел... не понимаю... — пробормотал Самарин. — Извините, ради бога...

Осипов поворошил книги на столе и вытащил одну в темно-синем переплете.

— Вот... Преполезнейшее чтение для продавцов фарфора во время войны. Я читал это еще в детстве по-русски, теперь прочитал по-немецки. Читая в детстве, я ни черта не понял, а теперь прямо потрясен. Почитайте.

Виталий взял книжку, прочитал название:

— «Фауст», Гёте.

— Читали? — весело спросил Осипов.

— Нет. Только слышал.

— Великолепное признание для человека с высшим юридическим образованием. Впрочем, это характерно для немцев. Вы хоть что-нибудь Гёте читали?

— Что-то читал, — чуть обиженно ответил Самарин.

— Слава богу. Прочитайте это, прочитайте, потом обязательно поговорим, это для меня крайне интересно.

Самарин встал.

— Еще раз — извините меня. Но я ухожу, так и не поняв, чем я вас обидел... До свидания.

Еще на лестничной площадке, через дверь, Самарин услышал, что в передней надрывается телефон. Сразу подумал: Осипов. Вошел, взял трубку и услышал его возбужденный голос:

— Я хочу вам сказать, вы меня не обидели, нет, вы меня обезоружили — я не умею стрелять по курам.

Трубка повешена. Все-таки опьянел. Ну а то, что он считает меня курицей, даже неплохо.

В своей комнате Самарин, не зажигая света, сел к столу и задумался. И тотчас почувствовал частые удары сердца и волнение, мешающее сосредоточиться. Весь разговор с Осиповым и часа не занял, для стороннего человека в нем ничего особенного и не было, а для Самарина этот разговор как рукопашный бой, в нем каждое слово его и каждое слово Осипова значило непостижимо много, могло стоить жизни. Оттого и сердце так стучит, будто он только что из драки вышел.

Но что же было в том разговоре?

Осипов сделал весьма серьезные для него признания... Германия катится с горы... в пропасть... Русские наступают... Германия ту июньскую войну проиграла и теперь ведет другую... Он не разозлился, когда Самарин сказал, что так получается, будто он не верит в свое дело. Только спросил: а вы в свое верите?.. Его ненависть к слепым оптимистам... Не до жиру, быть бы живу... Его беседа с русским агентом, после которой ему трудно быть оптимистом... Ссылка на высказывания этого русского — затеваете бесперспективное дело, а мне в него лезть... Признание, что он сам боится конца войны...

Да, им сказано много такого, чего Самарин не ожидал услышать. В общем, он свою позицию открыл, и она ясна — по его мнению, Германия войну проигрывает. Но ведь за этим стоит отрицание военного гения фюрера, всех его планов и пророчеств! Но может, его ненависть к слепым оптимистам позитивна, и он хочет только, чтобы Германия знала правду о войне. Но нет, не чувствовалось и тени такой позитивности, раз он уже думает о конце войны, боится его. На вопрос — «любого конца?» он прямого ответа не дал и скрылся за полусерьезной фразой.

Но может, он разболтался от водки? Нет, почти во всем разговоре его опьянение сказывалось только в некоторой возбужденности, а контроля над собой он не терял, каждая его мысль была абсолютно ясной, острой и выражалась точными словами. Видимо, ему действительно нужно было перед кем-то выговориться.

Но что заставило его сейчас позвонить по телефону и сказать эту грубость о курах? Впрочем, выяснять это не столь уж важно. Неизмеримо важней все, что он сказал в разговоре. Но вот очень важный вопрос — что он думал об этой войне, когда она начиналась? И хорошо бы еще выяснить, почему он пошел работать в абвер.

Но состоится ли еще разговор с ним? Подумав обо всем, что сказал, не поставит ли Осипов крест на их встречах? Однако он сам перекинул мостик к новой встрече — «Фауст» Гёте...

Самарин зажег свет возле постели, лег и раскрыл книгу — не объяснит ли что-то поэма великого Гёте? И почему Осипову крайне интересен разговор о «Фаусте»?

Поэма прочитана на одном дыхании — только в третьем часу Самарин погасил свет и еще долго думал... Раньше он этой поэмы Гёте действительно не читал, и сейчас она взволновала его, разбудоражила душу своим высоким драматизмом, подавила глубиной мысли в каждой строке. Впечатление усиливалось, обострялось тем, что чтение поэмы воспринималось им как продолжение его борьбы на самом главном плацдарме.

Самарин встал, зажег свет, сел к столу и стал перечитывать отдельные места поэмы, думать... Что же тут крайне важно Осипову? Стоп! Не считает ли он себя Фаустом, продавшим душу дьяволу? А может, наоборот — Мефистофелем, со всем его цинизмом отрицания добра?

Подождем, авось узнаем. А пока ему самому нужно составить стройное и убедительное мнение о поэме, чтобы быть готовым к разговору о ней с Осиповым.

Утром Самарин из окна наблюдал, как Осипов направился на работу. Все — как всегда: вышел из дому, глянул на небо — не сулит ли очередного сюрприза балтийская погода? — и зашагал выпрямленно к выходу на улицу. Все тот же на нем светло-серый отутюженный костюм, чуть надвинутая на глаза серая шляпа... легкий размеренный шаг, сосредоточенное лицо... Думает ли он сейчас о вчерашнем разговоре? Не может не думать! Не может! Хотя бы потому, что вряд ли он мог делать еще кому-то подобные признания, скорее всего, он позволил себе такую откровенность только с ним — Раухом, немцем из безопасного для него мира жизни...

Весь день Самарин думает об этом. А день, как назло, выдался хлопотный, нелегкий. Нужно было сбывать оставшийся фарфор — Магоне нервничал, что товар залеживался.

Положив в портфель три фарфоровые вещицы, Самарин отправился в город. Сначала — в отель «Рим». Там он до недавнего времени не раз находил хороших покупателей. С ними его сводил портье отеля — веселый румын по имени Киву, неведомо как оказавшийся в этих местах и на этой работе. За помощь Самарин платил ему приличный гонорар, и румын старался как мог.

Выйдя на улицу, Самарин невольно остановился, точно наткнулся на стену густого раскаленного воздуха. Город уже который день млел от жары и влажной духоты. В это полуденное время улицы пустовали, даже машин было заметно меньше. Ступать по размягченному асфальту тяжело и противно.