Гарсоньерка - Элен Гремийон Страница 8

шесть семьдесят семь семьдесят восемь семьдесят

видишь ты меня в последний раз Витторио всегда

девять восемьдесят восемьдесят один восемьдесят

действовал уместно очень уместно он учил ее смот-

два восемьдесят три восемьдесят четыре восемь-

реть на вещи под другим углом под правильным

десят пять восемьдесят шесть восемьдесят семь

углом как забавно она всегда считает ступеньки

восемьдесят восемь восемьдесят девять девяносто

когда поднимается по лестнице и никогда не счита-

девяносто один девяносто два девяносто три

ет спускаясь она надеется то что она сейчас делает

девяносто четыре

не глупость

Ева Мария переводит дыхание. Девяносто четыре ступеньки. Их всегда оказывается столько. Ни одна не сбежала на какую-нибудь другую лестницу у которой репутация получше. Декорациям все равно. Скорее, никто не должен ее увидеть. Ева Мария следует инструкциям, которые дал ей Витторио. Вставляет самый маленький ключ из связки в замочную скважину, тянет дверь на себя. Поворачивает ручку. Ева Мария проскальзывает в квартиру. Скорее. Закрывает за собой дверь. От страха дыхание у нее учащается. Она прислоняется к двери. Глаза привыкают к темноте. Она едва удерживается от крика. Кто-то стоит, прижавшись к стене. Ева Мария сглатывает. Вешалка. На ней висит серая куртка. А так и кажется, что там человек. Проходя мимо, Ева Мария трогает куртку рукой. «Ну и напугала же ты меня». Толкает дверь кабинета, впервые к ней прикасаясь: дверь всегда была в полном распоряжении Витторио, он сам открывал и снова закрывал ее, впуская и выпуская пациентов, будто заключал сеанс в скобки. Ева Мария садится на диван. Ей надо собраться с мыслями. Ей так хорошо знакомо это мягкое сиденье. Она смотрит прямо перед собой – на большого павлина. Невозможно представить себе Витторио в другой обстановке, не на фоне этой огромной картины. Ева Мария вспоминает грязно-бежевые стены тюремной комнаты свиданий. Закрывает глаза. Снова открывает. Ей хотелось бы, чтобы напротив сидел Витторио и улыбался этой своей, такой привычной, всегдашней ободряющей улыбкой, а вместо того в павлиньих перьях отражается улыбка лунного серпа семнадцати дней от роду.

Ева Мария встает. Она следует инструкциям, которые дал ей Витторио. Маленький стенной шкаф рядом с батареей позади его рабочего стола. Ева Мария опускается на колени. Тянет на себя дверцу. Чуть отстраняется, чтобы впустить в шкафчик лунный свет. Ева Мария уже не в силах следовать инструкциям Витторио. Она больше не может действовать быстро. Она неспособна отвести взгляд от двух полочек с кассетами – эти кассеты ее гипнотизируют. Выстроились аккуратно в ряд. Стоят вертикально. На каждой белая наклейка с именем. Ева Мария вытаскивает одну кассету. «Бианка». Другую. «Карлос». Кассет всего двадцать три. Расположены в алфавитном порядке. Вот ее кассета. Ей не по себе. Записывать последний сеанс, чтобы потом, прослушивая кассеты в одиночестве, возвращаться к беседе с пациентом на свежую голову, искать в каждой записи фразу или слово, ускользнувшие от внимания во время сеанса, но способные по-новому осветить душу, работу и неврозы которой он неделю за неделей, месяц за месяцем пытался понять. Так Витторио объяснил ей в комнате свиданий. Двадцать три кассеты – по одной на пациента. Только последний сеанс: новая запись всякий раз делалась поверх прежней, прежнюю стирая. Он не всегда прослушивал записи, но хотел, чтобы у него была возможность это сделать, когда вдруг вспомнится какая-то мысль, промелькнувшая во время сеанса, фраза, произнесенная пациентом или им самим; хотелось воспринять ее заново, хотя и в прежнем контексте. Он называл это «запоздалым пробуждением» – своим собственным «запоздалым пробуждением», потому что – не надо себя обманывать – он не всегда оставался внимательным, разве столько продержишься, ни один человек не может быть постоянно начеку в течение всего рабочего дня, ни один человек не способен мгновенно схватывать абсолютно все. Ему случалось расслабиться, отвлечься, со стороны психоаналитика было бы лицемерием, неискренностью утверждать, будто он никогда не упускал ни единого слова, ни один человек не может похвастаться, что внимание у него никогда не ослабевает, вот магнитофон и помогал ему сглаживать последствия этой слабости. Ева Мария вздрагивает. Она слышит голоса. Поворачивается к двери. Это соседский телевизор. Скорее. Она складывает кассеты в свой рюкзак. «Ева Мария». Она смотрит на свою кассету. О чем они говорили во время последнего сеанса? Она уже толком не помнит, это уже далеко. Он-то слушал, а она бы не вынесла этого – слушать собственный голос, ужас какой! Разве не ужас – слышать, как изливаешь свои чувства, толкуешь о своем душевном состоянии, кружишь около себя самой, только вокруг себя, три четверти часа подряд только о себе и говоришь… ее и так всегда это смущало, хорошо еще, свою кассету ей слушать не придется, она терпеть не может слушать собственный голос. Ева Мария смотрит на свою кассету. Морщится.

Она действует быстро. Она следует инструкциям Витторио. Забрать все кассеты. Может быть, они наведут на след? Вдруг там найдется какая-то улика? вдруг всплывет что-то такое, что от него ускользнуло, он ведь не может помнить всего, что наговорили ему пациенты за последние недели, тысячи слов, многозначительных пауз, оговорок, может и намеков, и недомолвок… а вдруг один из них его предупреждал? угрожал – а он и не заметил?.. В конце концов, ревность, желание отомстить – все это возможно, во всяком случае, так ему казалось, это была самая правдоподобная из всех гипотез, которые он без устали выстраивал в этой проклятой камере, где вскоре ему останется только пересчитывать кирпичи. Ева Мария закрывает шкаф. Смотрит на свой рюкзак. Сокровищница Витторио. Главное – не допустить, чтобы кассеты попали в руки полицейских. Они слишком враждебно настроены, они запросто могут уничтожить доказательства, им явно куда больше хочется поиметь психоаналитика, чем посадить за решетку настоящего преступника, он достаточно от них натерпелся, достаточно пострадал от их идиотских умозаключений, от их манеры, сделав нелепые скоропалительные выводы, эти самые выводы использовать в качестве доказательств, – как ему не опасаться полицейских? Витторио, несомненно, прав. Ева Мария хмурится. Чуть не забыла. Еще одно дело. Она переворачивает коробку с бумажными платками, стоящую на маленьком столике между диваном и кожаным креслом, в котором всегда сидел Витторио. Магнитофон там, в коробке, спрятан в точно подогнанной под его размер выемке. Без кассеты. Для верности и спокойствия Ева Мария забирает с собой и коробку. Витторио на этом настаивал: если бы полицейские ее нашли, непременно стали бы его расспрашивать, для чего предназначалось пустое отделение. Правда, это означало бы, что расследование ведется, чего сейчас не скажешь, но Витторио тогда пришлось бы рассказать про записи, пришлось бы оправдываться перед судом, а он прекрасно видит, к чему бы это привело: суд над мужем, убившим жену, превратился бы в суд над психоаналитиком, который записывал на магнитофон своих пациентов. С точки зрения деонтологии [8] поведение и впрямь недопустимое, но он был совершенно уверен, что это хорошо, он убедился, что во многих случаях такой метод полезен, что прослушивание ему помогает, но главное – он, как безупречный архивист, сохранял нечто вроде неизменяемой памяти измененной памяти пациентов и его собственной, а с каких пор сохранять что-то предосудительно? Ну разумеется, пациентам он об этом не говорил, если бы они знали, что их записывают, это стесняло бы их, они бы смущались, робели… Кстати, в том, что психоаналитик делает во время сеанса заметки, никто ничего плохого не видит, хотя, между прочим, ни один из них не говорит своим пациентам, что именно он записывает, ну да, конечно, это Метод с большой буквы, так вот, а его метод – с маленькой буквы – магнитофонная запись, он давно перестал делать заметки во время сеанса, это было совершенно неэффективно: пациент, стоило ему увидеть, что доктор пишет, замыкался в себе, отказывался от своих слов или терял нить… иные, задумавшись о том, что же они такого важного сообщили, раз психоаналитик это отмечает, забывали, о чем шла речь, появлялась дистанция, нарушалось плавное течение сеанса, толку от него было чуть, а вот с магнитофоном подобного никогда не случалось… Профессия определяется как цель, а не как метод, у всех полицейских разные способы вытаскивать сведения у свидетелей и подозреваемых, сейчас он сам испытывает это каждый день на собственной шкуре, только ведь и с психоаналитиками так же… Никогда не надо замыкать науку в методологии. И вообще, если бы во времена Фрейда появился магнитофон, да еще незаметный, этот первопроходец точно не отказался бы от такого ценного инструмента. Но Витторио прекрасно понимал, что никакие объяснения и никакие оправдания ничего бы не дали. Психоаналитик, записывающий своих пациентов! это подло! возмутительно! Припомнили бы Уотергейт, он всех восстановил бы против себя, ему уже заранее слышен дружный хор оскорбленных коллег, отрекающихся от него, его уже отстранили от должности мужа, нескольких показаний будет достаточно, чтобы отстранить его и от должности психоаналитика, его объявят бичом профессии и, несомненно, сразу же после этого, повинуясь пагубному действию сообщающихся сосудов, бичом, обрушившимся на его жену, – ее убийцей.