Огненный плен - Вячеслав Денисов Страница 9

В палатку начальника я ворвался, как шмель, жужжа о собственной значимости. Без меня-де в операционной, как здесь при Буденном, — хана.

— Познакомьтесь, товарищ Касардин, — невозмутимо предложил бригадный врач, а попросту — главврач медсанбата Канин — профессор, в круглых очочках. Я знал его по Питеру — первоклассный хирург. Тогда он носил пенсне — врач старой закалки, он разбирал на запасные части тела еще в Первую мировую. — Это сотрудник энкаведе (он так и сказал — «веде») Мазурин. Вам следует переодеться и немедленно следовать с ним в штаб.

— Ранен кто-то в штабе? — ничуть не удивляясь постановке вопроса, понимая, что раненый генерал куда важнее раненого бойца — война! — спросил я.

— Вы задаете слишком много вопросов, — заметил «веде» Мазурин.

— Я задал всего один.

— Это уже много. Переоденьтесь и следуйте за мной.

Я скинул передник, халат и попросил бойца принести из той палатки портупею и фуражку.

Настроение Канина мне не нравилось. Он уводил взгляд и делал все возможное, чтобы Веде не стал свидетелем наших товарищеских отношений. Однако стоило Мазурину выглянуть из палатки на улицу, оценивая обстановку, он тут же бросил на меня сияющий из-под очков взгляд, поджал губы и плечи. И сразу же снова стал чужим — Веде возвращался в палатку, принимая из рук бойца скрученную, как спящий удав, мою портупею. На моих глазах он выдернул мой «ТТ» из моей кобуры и, задрав полу гимнастерки, сунул себе в карман галифе.

— Может, и ремни мои заодно донесете?

— За мной.

Мы вышли из палатки, и Веде быстрым шагом направился к стоящей у кромки леса полуторке.

— Забирайтесь в кузов! — крикнул он, сам же, вскочив на подножку, крикнул шоферу: «В штаб!»

Я едва успел перевалиться через борт.

В кузове сидел и безумными глазами смотрел на мир солдатик. Боец Красной армии, он готов был сейчас на все, кроме защиты Родины. Я мог поставить десять к одному, что он в состоянии делирия.

— Штыком не заколи, вояка! — рявкнул я и улыбнулся.

Боец подхватил трехлинейку…

Машина мчалась по рокаде, поднимая столб пыли. Когда шофер тормозил, столб догонял кузов, и мы с бойцом оказывались в сером тумане. На зубах у меня скрипел песок, в глазах появилась резь. Я склонен к конъюнктивиту, но, боже мой, об этом ли сейчас говорить…

В Умань мы заехали через пятнадцать минут. Выпрыгнув из кабины точно мячик, Веде доскакал до кузова. Я спустился, и еще через минуту мы оба подходили к знакомому мне дому на окраине города. Здесь, в бывшей школе с расколотой вывеской, был образован временный штаб. Первый этаж.

У входа — суровый, тяжело дышащий майор. Держа перед собой наган, он втискивал в его барабан патроны. Каждый новый он доставал из кармана. Я пригляделся: на щеке револьвера красовалась сияющая начищенной медью плашка с гравировкой.

— Налево!

Налево. По коридору. Здесь тихо, но стекла уже дребезжат от взрывов. Все двери распахнуты настежь.

«А я говорю, у нас ни сил, ни средств!..» — Я повернул голову на этот крик, но заметил лишь форму цвета хаки.

«От мехкорпусов остались лишь несколько машин, а вы говорите!..»

— Нам сюда.

Наверх — по лестнице.

— Хотите чаю?

Это было первое, что я услышал из уст ожидавшего меня человека.

Я всмотрелся в его лицо.

Этого не может быть…

— Мы проиграли вступление. Или, как говорят писатели, мы неправильно выстроили композицию произведения, — сказав это, он сполз в кресле еще ниже. Теперь я стоял, а он почти лежал. — Нас будут бить и гнать до Москвы. Когда Ставка выйдет из комы — а чем раньше это произойдет, тем лучше, — у нас появится возможность защищаться.

Так же лежа он дотянулся до стоящего перед ним чайника, взял в правую руку. Левой смахнул со стола кружку и посмотрел в нее одним глазом. Второй был зажмурен.

— Чистая, — и налил.

И — придвинул ко мне.

— Да вы сядьте, Касардин, не маячьте… — Сложив на груди руки, он задумчиво посмотрел в окно. Только прибыв с передовой и не успев перестроиться, я испытывал неловкость. Этот человек вел себя так, словно «Травиата» в Большом начиналась только через два часа и он не знал, как их убить. — Как странно устроен мир, доктор… Насколько огромна страна. Как далека Умань от Ленинграда. И вот проходит семь лет, и именно здесь, под Уманью, в котле, который скоро превратится в сущий ад, встречаются двое знакомых людей.

Я глотнул чай. Я такой не пил уже недели три. Терпкий, душистый. Жаль, без сахара. Я не пью без сахара. Посмотрел на часы. Без четверти два.

А он пьет.

— Цепочка случайностей, связавших наши судьбы, — продолжал он. Гимнастерка была расстегнута на его груди, виднелось безупречной белизны белье. На войне безупречное белье носят три категории людей: кто приготовился к смерти и снобы. Оставшаяся категория — люди, не могущие ходить в белье грязном. Для них проще умереть. Этот человек относился, как мне кажется, именно к последней группе. — Первого декабря тридцать четвертого вы приезжаете в Ленинград, чтобы принять наследство умершей бабушки. И вследствие непреодолимых обстоятельств оказываетесь в Смольном. Я тоже появился там случайно. У нашего сотрудника заболел ребенок. Я подменил его и прибыл в Смольный в составе группы, контролирующей порядок. И именно в этот день, когда мы не по своей воле, а в силу непредвиденных обстоятельств сходимся в одном месте, стреляют в Кирова. Как знать, свиделись бы мы сейчас, если бы не мне, а другому сотруднику был отдан приказ догнать доктора, заносившего Кирова в кабинет? И встретились бы мы, если бы я вас не догнал? Что скажете?

И он наконец-то посмотрел на меня внимательно, сквозь прищур поверх кружки, из которой стал пить остывший чай. С удовольствием — крепкий, тяжелый, горький без сахара чай, да еще и холодный. Это нужно быть истинным любителем.

— Вы ждете моего ответа? — спросил я спустя некоторое время. Поначалу мне показалось, что вопрос риторичен и следует ждать продолжения.

Он поставил кружку на стол, отряхнул руки, тщательно их разглядывая, и только потом раскинул их в стороны и воскликнул:

— Конечно!

Очень похоже на игру актера провинциального любительского театра.

— Вам не понравится мой ответ.

Пахло хвоей. Я не знаю, почему именно ей. Елки в кабинете не было, Умань борами не славится. Но в кабинете между тем висел устойчивый запах хвои.

— Если бы я хотел услышать от вас приятный ответ, я бы попросил вас вспомнить, как вам купили велосипед. Так что вы скажете о моих мыслях об удивительных превратностях судьбы?

Я поставил кружку на стол.

— Скажу, что слышу размышления ученика школы, не желающего учить философию. Ему проще выводить свою. — Заметив, как чекист напрягся, я подумал, не проще ли послать все подальше и спросить прямо в лоб, какого черта им нужно. Но мой язык уже был развязан. Пройдет еще немало времени, прежде чем в нем появится кость. — Вся жизнь наша — цепь случайностей. Закономерных или необъяснимых. Если бы не вы меня тогда догнали, догнал бы другой. Он любил бы морковный сок и угощал меня сейчас именно им. И как странно — казалось бы ему — все случилось. Кирова убили первого декабря, и он мог бы пропустить тот день и не оказаться в Смольном, ведь у него заболел ребенок, и был даже тот, кто согласился его подменить, но он, ведомый долгом, все равно пошел на службу. И в это же самое время в Смольном оказался не тот врач, у которого умерла бабка, а другой, который приехал просить у знакомого члена партии протекции для преподавания в Ленинградском университете. И встретились бы они. И не под Уманью, а подо Львовом. Не так, так эдак. Но ведь вас удивляет не сам факт случайности, а что встретились именно мы, верно? — Я посмотрел на собеседника. — Вы склонны к преувеличению значения событий, которые связаны именно с вами. А сам факт случайностей вас не интересует.