Дни поздней осени - Константин Сергиенко Страница 12

В довершение тетя Туся и дедушка решили остаться до утра. А я-то уж думала: провожу на электричку и забегу к Алексею. Не везет.

23.00. Итак, на Черную дачу не попала. Меня не отпускали ни на шаг. Хотела ближе ко сну сбежать, да тетя Туся поместилась рядом на «еловой» террасе и наведывалась каждые десять минут: «А я тебе забыла сказать, деточка...» — и так далее.

Начала читать роман Гамсуна «Пан». Весьма поэтическая книга.

Пошла за хлебом и забежала к Алексею.

Он сидел на террасе, завернувшись в плед, и читал.

— Маша! Я вас ждал. Вот плед на чердаке обнаружил. Все не так уж плохо.

— Вам лучше? — спросила я.

— Температура спала, но к вечеру снова будет. У меня сразу не проходит.

— Я вчера не могла прийти.

— Уже и не помню, что было вчера. Весь день в горячке.

— Вы что-нибудь ели?

— Признаться, и есть не хочется. Дайте корочку хлеба.

Я отломила ему свежую горбушку. Он посмотрел на меня внимательно:

— Как это странно, Маша.

— Что странно?

— Я словно вас тысячу лет знаю. И совсем не стесняюсь принять вашу заботу. Ведь когда уезжал на дачу, сказал себе: зароюсь как зверь в нору, спрячусь от всех.

— Значит, я вам помешала.

— Напротив. А потом мы так неожиданно встретились. Сначала в Москве, теперь на даче.

Вновь стала объяснять, что попала сюда случайно. Просто зашла узнать, почему дверь открыта. Глупо так объяснялась. Дача ведь не моя. При чем тут открытая дверь.

— Да я совсем не о том, — сказал он. — Когда увидел вас в белом платье... Эх, Маша, когда-нибудь объясню.

Долго я с ним разговаривать не могла, извинилась и понесла хлеб домой. Мама спросила:

— Зачем ты обгрызла буханку?

Я ответила смело:

— Это песик обгрыз.

Мама шутку не приняла, а в качестве наказания заставила меня крутить мясорубку.

Ходили купаться. Здесь резвились эти «семеро с ложкой». Бегали, возились, прыгали в воду с высокого берега. Тот симпатичный юноша на меня поглядывал. Я вдруг поймала себя на том, что в компанию эту уже не хочется. У меня сейчас странное ощущение. Существует два мира — один на Черной даче, другой вне ее. Здесь весело, шумно, солнце сияет, взлетают брызги воды. Все просто и однозначно. А там — таинственно, грустно и непонятно. Почему, например, Алексей сидел завернувшись в плед? Ведь на улице жарко. Между прочим, он не поблагодарил меня за белье, а я так старалась. Обидно.

Ужасно мне нравится «Пан». Это роман о возвышенной и одновременно несчастливой любви. Неужели так бывает? Любовь между лейтенантом Гланом и Эдвардой похожа на противоборство. Я бы не могла, как Эдварда. Когда она убеждается, что Глан ее любит, делает шаг назад. Но если, напротив, уходит Глан, Эдварда бросается к нему в объятия. Тут уж Глан ее отвергает. Они просто замучили друг друга. Так и расстались, любя и страдая.

У меня с Алексеем был разговор.

Спросила его, понравился ли тогда концерт. А он ответил:

— Я оказался там совершенно случайно.

— Мне так и показалось.

— Что показалось?

— Вы смотрели на всех удивленно.

— Как! Вы меня заметили?

Пришлось признаться.

— Да, я смотрел на всех удивленно. В тот вечер я не собирался в консерваторию. Это странный случай. Бродил по старым улочкам и вышел к Никитским воротам. Подходит ко мне человек и говорит: «Для вас оставлен билет». Я отвечаю: «Это ошибка». Тот возражает: «Нет, не ошибка». Сунул мне в руку билет и ушел. Я увидел, что билет в консерваторию. Решил подойти и кому-то отдать, наверняка найдутся желающие. Народу у консерватории было много. Но, представьте, никто не взял у меня билет. Их смущало, что я отказывался от денег. Но ведь и мне он достался бесплатно.

— Странно, — сказала я. — Билет на Шостаковича!

— Загадка. Вот я и решил пойти. Нечасто бываешь в консерватории. Но там меня подстерегали такие нелепости! Я решил, что схожу с ума.

Я спросила, какие нелепости. Лицо его пылало. Я Потрогала лоб — горячий. Опять начинался жар.

— Какие! — сказал он. — Вы еще спрашиваете. Там ведь сам Шостакович был?

— Да, Шостакович.

Он откинулся на диван:

— Меня снова дрожь колотит, и в голове смещенье.

— Я вас укрою, — сказала я.

— Сам Шостакович...

— Вам не понравилось?

— Так Шостакович же умер!

Я укрыла его пледом, а он все дрожал.

— Ты говоришь, Шостакович, — бормотал он, — я помню, ты ходила на Шостаковича, но это было давно. Ты любишь музыку. Ты играла Шопена и Баха, ты могла хорошо играть. Ты многое могла, но ничего не сумела. А Шостакович умер. Но мы с тобой живы, мы-то живы...

И он забылся. Еще посидела немного и собралась домой. Белье, между прочим, так и лежит на кресле. Он его не заметил. Ужасно рассеянный.

Решила учить голландский. Дедушка мне подсказал. Английский и французский многие знают, а вот голландский редкость. Дедушка обещал педагога, а пока смотрела учебник. Голландский язык кажется мне чем-то средним между английским и немецким. Посмотрим. Сейчас уже ночь, и хочется спать.

Аня вчера перед сном устроила сцену. Пришла и расплакалась.

— Ты меня забыла, не любишь меня, совсем со мной не разговариваешь!

Я успокаивала как могла.

— Ты все время уходишь, все время уходишь. Я знаю, ты с Димой встречаешься.

Я, конечно, возражала.

— Поклянись!

Пришлось поклясться. Эта сцена меня расстроила. Почувствовала, что между мной и домашними назревает взрыв. Он был всегда, но условный. Я таила свои мысли, никому не рассказывала, куда уносит меня воображение. Теперь же не только мысли, появилось нечто реальное. Ох, если бы они узнали, что я навещаю взрослого мужчину, забочусь о нем, таскаю белье! В конце концов, ничего дурного не делаю, но разве они поймут? Помню, в конце весны я опаздывала на день рождения к Оле Мещеряковой и заикнулась насчет такси. Как они возмутились! «В твои годы ездить в такси одной!»

Больше всего меня огорчает, что я отталкиваю Аню. С другой стороны, что рассказать? Как все это представить? Ведь я сама пока мало что понимаю. Здесь Аня только бы помешала. Нет, нет, Черная дача моя!