Эстетика - Вольтер Страница 32

В Книге Судей [215] сказано, что у Гедеона было семьдесят сыновей, «происшедших от чресл его, потому что у него было много жен», и еще един сын, по имени Авимелех, – от служанки. Так вот, этот Авимелех убил шестьдесят девять братьев своих на одном камне, ибо так велел обычай, и евреи, исполненные восхищения и почтения к Авимелеху, нарекли его царем под дубом близ города Милло, впрочем, недостаточно известного в истории.

Иоафан, самый младший из братьев, ускользнувший от избиения (как водится в древних рассказах), воззвал к евреям и поведал им историю о деревьях, которые некогда пошли искать себе царя. Не очень понятно, как деревья могли пойти, но коль скоро они говорили, то могли, по-видимому, и ходить. Они обратились прежде всего к маслине и сказали: царствуй. Маслина ответила, что не оставит заботу о туке своем ради царствования над ними. Смоковница сказала, что предпочитает свои фиги тяготам верховной власти. И лоза предпочла свой виноград. Наконец, деревья обратились к терновнику; терновник ответил: «Если вы поистине поставляете меня царем над собой, то идите, покойтесь под тенью моею; если же нет, то выйдет огонь из терновника и пожжет кедры ливанские».

Басня, правда, грешит против правдоподобия, ибо огонь не выходит из терновника, но по ней видно, что басни были в ходу уже в глубокой древности.

Басня я о животе и членах, которой воспользовались для усмирения мятежа в Риме [216] около двух тысяч трехсот лет тому назад, искусна и безупречна. Чем древнее басни, тем они аллегоричнее.

Не является ли древняя басня о Венере, как ее передает Гесиод [217], аллегорическим изображением природы в целом? Детородный член упал из Эфира на берег моря, Венера родилась из этой драгоценной пены, ее первое имя – Возлюбленная детородного органа – Philometis; существует ли образ более чувственный?

Эта Венера – богиня красоты; красота теряет приятность, если ее не сопровождают Грации; красота рождает Амура – любовь; у Амура есть стрелы, пронзающие сердца; на глазах его повязка, скрывающая пороки любимого существа; у него есть крылья; любовь налетает мгновенно и столь же быстро улетает.

Мудрость зачата в мозгу властителя богов под именем Минервы; душа человека – божественный огонь, на который Минерва указала Прометею, а он воспользовался этим огнем, чтобы одушевить человека.

Нельзя не увидеть в этих баснях живую картину природы. Большинство других басен – это либо древние истории, подвергшиеся искажению, либо причуды воображения. О древних баснях можно сказать то же, что и о наших современных сказках: есть среди них нравоучительные, которые прелестны, а есть и безвкусные небылицы.

Басням изобретательных народов древности грубо подражали народы грубые; тому примером басни о Вакхе, Геракле, Прометее, Пандоре и множество других, которыми забавлялся древний мир. Варвары, до которых дошли о них смутные слухи, ввели эти басни в свою дикарскую мифологию, а впоследствии осмелились утверждать, что придумали все сами. Увы! Бедные, никому не ведомые и невежественные народы, не знавшие никаких искусств – ни полезных, ни приятных, – народы, к которым не проникло даже понятие о геометрии, смеете ли вы утверждать, что придумали что-либо? Вы не умели ни отыскать истину, ни ловко соврать.

Самая прекрасная басня греков – басня о Психее. Самой забавной была басня о Матроне Эфесской [218].

Самая красивая среди новых басен – басня о Безумии [219], которое, выколов глаза Любви, вынуждено служить ей поводырем.

Басни, приписываемые Эзопу, аллегории, советы слабым, как по возможности уберечься от сильных. Их переняли все мало-мальски просвещенные народы. С наибольшей приятностью разработал их Лафонтен: среди его басен около восьмидесяти представляют из себя шедевры простодушия, изящества, тонкости, подчас даже поэзии. Вот еще одна из заслуг века Людовика XIV – он породил Лафонтена. Лафонтен, почти не прилагая усилий, открыл секрет, как заставить себя читать, и благодаря этому получил во Франции большую известность, чем первый творец басен.

Буало никогда не причислял Лафонтена к писателям, прославившим сей великий век; основные доводы или придирки Буало сводились к тому, что Лафонтен сам ничего не придумал. Некоторым извинением Буало могло послужить, что Лафонтен нередко грешил против правил грамматики и стиля; он мог бы избежать ошибок, которых суровый критик простить не мог. Это относится к кузнечику, который, пропев все лето, отправляется к соседу муравью жаловаться на голод и говорит ему, что «до августа, даю слово», он выплатит долг и проценты, а в ответ слышит: «Вы пели? Я рад, что ж, теперь попляшите».

Это относится к волку, который, увидав клеймо на собачьем ошейнике, говорит псу: «Такой ценой я не хотел бы никаких сокровищ». Точно сокровища в обиходе у волков!

И к «жучиному роду, устроившемуся, как сурки, на зимних квартирах».

И к упавшему астрологу, которому говорят: «Несчастное животное, и ты еще рассчитываешь прочесть то, что у тебя над головой?» Коперник, Галилей, Кассини, Галлей [220] отлично читали то, что у них над головой, и лучший из астрономов может упасть, отнюдь не будучи несчастным животным.

Предсказания астрологов действительно нелепое шарлатанство, но нелепость состоит не в том, чтобы рассматривать небо, а в том, чтобы верить или стараться заставить поверить других, что астролог читает на небе нечто, чего на самом деле он там не читает. Многие из басен Лафонтена, в которых плох сюжет или слог, действительно заслуживали критики Буало. […]

Г-жа Ла Саблиер [221] называла Лафонтена басенником, который приносит басни с той же естественностью, что орешник – орехи.