Эстетика - Вольтер Страница 33

Действительно, стиль его был всегда одинаков, и оперу он написал тем же слогом, каким говорил о кролике Жано и коте Роминагробисе.

Он говорит в опере «Дафнах» [222]:

Я время знал, когда и в одиночкуКрасавицы гуляли по лесочку,А ныне пастухи подобны злым волкам:Красавицы мои, беречься нужно вам!..Ну, право, смех и грех,Когда Юпитер от любви дуреет:Не трогайте, о боги, тех,Кто вам противиться и смеет и умеет.Мне на тебя, девица,Не надивиться!

И все же, несмотря на это, Буало следовало бы отдать должное заслугам этого неподражаемого простака (он так его именует) и поддаться вместе со всеми читателями очарованию стиля его лучших басен.

Лафонтен не родился изобретателем, он не был ни возвышенным писателем, ни человеком безошибочного вкуса, ни одним из первых гениев великого века; неумение правильно выражаться на своем языке – весьма заметный его недостаток. Тут он много ниже Федра, но он неподражаем в некоторых великолепных вещах, которые нам оставил; их немало, они на устах у всех, кто должным образом воспитан, и они даже способствуют воспитанию, они дойдут до наших далеких потомков, доступны всем людям, всем возрастам, тогда как произведения самого Буало доступны лишь людям, посвятившим себя литературным занятиям.

Среди тех, кого именуют янсенистами, существовала небольшая секта твердолобых и пустоголовых, которая возжелала запретить прекрасные басни древности, заменить Овидия святым Проспером, а Горация Сантелем [223]. Если их послушать, художникам не следует отныне изображать ни Ириду на радуге, ни Минерву с ее щитом, а Николь и Арно [224] сражающихся против иезуитов, мадемуазель Перье, прибывающую из Иерусалима в Пор-Рояль после того, как она излечилась от глазной болезни с помощью шипа из венца Христова, советника Карре де Монжерона, преподносящего Людовику XV сборник конвульсий святого Медарда [225], или святого Овидия, воскрешающего мальчиков.

В глазах этих мрачных мудрецов Фенелон – всего лишь идолопоклонник, который ввел Купидона к нимфе Эвхариссе [226], подражая нечестивому автору «Энеиды».

Плюш [227] в конце своей басни о небе, озаглавленной «История», пускается в пространные рассуждения, пытаясь доказать, что постыдно иметь ковры с изображениями персонажей, взятых из «Метаморфоз» Овидия, что Зефира и Флору, Вертумна и Помону [228] надлежит изгнать из версальских садов. Он призывает Академию изящной словесности противодействовать сему дурному вкусу и говорит, что только она одна в силах возродить изящную словесность. […]

Другие ревнители чистоты, скорее суровые, нежели мудрые, не так давно соизволили осудить древнюю мифологию как сборник детских сказок, недостойных общеизвестной строгости наших нравов. Было бы грустно, однако, сжечь Овидия, Гомера, Гесиода и все наши прекрасные ковры, и наши картины, и наши оперы; во многих баснях, в конечном итоге, больше философии, нежели в этих господах, именуемых философами. Если они щадят простодушные сказки Эзопа, зачем проявлять безжалостность к возвышенным басням, которые в почете у рода человеческого, на них воспитавшегося? Они не свободны от вещей безвкусных, но в чем нет примесей? В веках, тем не менее, останется сосуд Пандоры, на дне которого сокрыты утехи рода человеческого; бочки Юпитера, изливающие поочередно добро и зло; туча, заключаемая в объятия Иксионом [229], – символ и наказание честолюбца; и смерть Нарцисса – воздаяние за самовлюбленность. Есть ли что-либо возвышенней Минервы, божества мудрости, рожденного из головы царя богов? Есть ли что-либо истинней и любезней богини красоты, обязанной не расставаться с Грациями? Не предупреждают ли нас богини искусств, дочери Памяти, подобно Локку, что без помощи памяти нам нельзя вынести ни малейшего суждения, невозможно высечь ничтожнейшей искры ума? Стрелы Амура, его повязка, его ребячливость, Флора, ласкаемая Зефиром, и т. д. – разве все это не чувственные символы природы? Эти басни пережили религии, их освящавшие; храмов египетских, греческих, римских богов давно уже нет, а Овидий остался. Можно разрушить предметы верований, но не предметы наслаждения, нас вечно будут влечь к себе исполненные истины и ласкающие взор образы. Лукреций не верил в богов, о которых говорилось в баснях, но прославлял природу под именем Венеры. […]

Если темная древность видела в этих образах только богов, можно ли особенно ставить ей это в упрек? Мудрецы поклонялись душе, творящей мир; это она управляла морями под именем Нептуна, небесами под обликом Юноны, полями и лесами под видом Пана. Она была божеством воителей под именем Марса, все они – одушевленные ее атрибуты. Бог же был один – Юпитер. Златая цепь, с помощью которой он возносит низших богов и людей, была ярким символом единства Верховного Существа. Народ заблуждался относительно этого, но что нам до народа?

Постоянно задают вопрос, как греческие и римские должностные лица допускали осмеяние в театре тех самых божеств, которым поклонялись в храмах? Но это ложное толкование; в театре смеялись вовсе не над богами, а над глупостями, приписываемыми этим богам теми, кто искажал древнюю мифологию. Консулы и преторы с одобрением относились к тому, чтобы на сцене весело разыгрывались приключения двух близнецов [230], но они не потерпели бы публичных нападок на культ Юпитера или Меркурия. Та к что многое, в чем усматривают противоречия, отнюдь их не содержит. Я видел на театре нации просвещенной и остроумной приключения, взятые из «Золотой легенды» [231]; неужели сего достаточно, чтобы обвинить эту нацию в потворстве глумлению над религией? Не следует бояться, что кто-нибудь обратится в язычество потому лишь, что слышал в Париже оперу «Прозерпина» [232] или видел в Риме свадьбу Психеи, написанную в папском дворце Рафаэлем. Басня формирует вкус и никого не делает идолопоклонником.