Искусственный разум и новая эра человечества - Эрик Шмидт Страница 7

Обещанной наградой для тех, кто следовал «истинной вере» и придерживался обозначенного ею пути к мудрости, была загробная жизнь – якобы более реальный и значимый уровень бытия, чем наблюдаемая реальность. В Средние века – период от падения Рима в V в. до захвата Константинополя Османской империей в XV в. [10] – человечество прежде всего стремилось познать Бога. Мир можно было познать только через Бога, теология фильтровала и упорядочивала опыт людей в отношении природных явлений. Мыслители и ученые раннего Нового времени, такие как Галилей, подвергались преследованиям и гонениям за то, что осмеливались пренебречь посредничеством церкви.

Главным инструментом постижения реальности стала схоластика, уважавшая отношения между верой, разумом и церковью. Последняя оставалась арбитром легитимности как для верований, так и (во всяком случае, в теории) для политических лидеров. Многие полагали, что христианство должно быть единым, как теологически, так и политически, хотя в реальности разногласия между различными религиозными течениями и политическими группами существовали с самого начала. Впрочем, мировоззрение Европы не обновлялось в течение многих десятилетий. Огромный прогресс был достигнут в описании и изображении Вселенной – к этому периоду относятся «Сумма теологии» Фомы Аквинского, произведения Джефри Чосера, живопись Джотто ди Бондоне и изыскания Марко Поло, – но не в ее объяснении. Каждое непонятное явление, большое или малое, просто считалось делом рук Господа.

В XV–XVI вв. Запад пережил две революции, которые открыли новую эпоху – а вместе с ней и новую концепцию роли человеческого разума и сознания в восприятии реальности. Изобретение печатного станка позволило распространять информацию среди больших групп людей на понятных им языках, а не на латыни ученых классов. Это свело на нет историческую зависимость населения от церкви, которая должна была интерпретировать для него все идеи и представления. Благодаря печати протестантская Реформация провозгласила, что люди сами могут и должны определять для себя божественное. Им больше не нужны разрешения, гильдии или титулы, и каждый может использовать свои собственные способности для чтения и рассуждений, чтобы понять Священное Писание.

Реформация, разделившая христианский мир, утверждала возможность существования личной веры без посредничества церкви. С этого момента авторитет в религии, а со временем и в других сферах стал подвергаться проверке и испытанию собственными исследованиями. Это новшество сохранилось до наших дней.

Новые технологии, новые способы мышления и широкомасштабные политические и социальные изменения подпитывали друг друга. Когда книгопечатание упростило тиражирование и распространение информации без дорогостоящего труда монастырских переписчиков, новые идеи стали распространяться и получать популярность быстрее, чем их можно было запрещать. Централизованная власть – будь то католическая церковь, Священная Римская империя под руководством Габсбургов (считавшаяся преемником единого Римского государства на Европейском континенте), национальные или местные правительства – уже не могла остановить распространение печати или эффективно бороться с неугодными идеями. Лондон, Амстердам и другие ведущие города отказались от запрета на распространение печатных материалов, поэтому свободные мыслители, преследуемые правительствами своих государств, могли находить убежище и доступ к развитой издательской индустрии в соседних странах. Мечта о доктринальном, философском и политическом единстве уступила место многообразию и раздробленности, что во многих случаях сопровождалось свержением сложившихся общественных классов и жестокими конфликтами между противоборствующими фракциями. Поразительный научный и интеллектуальный прогресс шел рука об руку с жесткими религиозными, династическими, национальными и классовыми спорами, которые принесли людям много бед и опасностей.

На фоне доктринального брожения и раздробления интеллектуальной и политической власти отличались удивительным богатством художественные и научные изыскания – отчасти благодаря возрождению классических текстов, способов обучения и аргументации. Это и было Возрождение – то есть возвращение классического образования, когда новое искусство, архитектура и философия одновременно стремились прославлять достижения человека и вдохновлять его на дальнейшее развитие. Гуманизм, руководящий принцип эпохи, был направлен на воспитание личности, способной к полноценному участию в гражданской жизни, ясному мышлению и самовыражению. Эти навыки следовало воспитывать путем обучения гуманитарным наукам: искусству, письму, риторике, истории, политике и философии. Людей эпохи Возрождения, проявивших мастерство в науках и искусствах, – Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля – почитали не меньше, чем великих философов древности с фрески «Афинская школа» последнего. Гуманизм воспитывал любовь к чтению и образованию – первое способствовало второму.

Заново открытые греческая наука и философия опять вдохновили исследователей на поиски глубинных механизмов нашего мира и инструментов их изучения. Аналогичные изменения происходили в сфере политики и государственного устройства – ученые формировали новые политические концепции, не поддерживавшие идею восстановления христианского единства под эгидой Ватикана. Итальянский дипломат, философ и классицист Макиавелли, описывая прагматичные (и зачастую не слишком привлекательные) способы утверждения государственных интересов, не смущался тем, что они не всегда совпадают с христианской моралью [11].

Исследование исторических знаний и растущее чувство владения механизмами общества вдохновили европейцев на Великие географические открытия, в ходе которых Запад сталкивался с новыми странами, формами верований и типами политической организации. Самые развитые государства и ученые умы Европы внезапно встретились с чем-то совершенно новым для них: странами с абсолютно другими религиями, разными историями, с собственными, независимо появившимися формами экономики и общественной организации. Для западного разума, убежденного в своей исключительности, эти независимо созданные общества представляли собой глубокую философскую проблему. Эти культуры формировались самостоятельно, не знали христианской веры и независимо развивались, не проявляя никакого интереса к европейской цивилизации, которую Запад считал самоочевидной вершиной человеческих достижений. В некоторых случаях – например, в империи ацтеков в Мексике – местные религиозные церемонии, а также политические и общественные структуры оказывались странно похожи на европейские.

У тех, кто давал себе труд обдумать эти необычные совпадения, появлялись навязчивые вопросы: неужели эти отдельные культуры с их собственным видением мира были важны сами по себе? Неужели у этих людей из Америки, Китая и других далеких стран такие же умы и сердца, как у европейцев? Нуждались ли эти «новооткрытые» цивилизации в том, чтобы получить от европейцев какое-то новое видение реальности и «пробудиться» к истинной природе вещей, желали ли они божественного откровения или научного прогресса? Или это просто отдельные народы, каждый с собственной историей и собственным видением мира, с собственными достоинствами?