Сердца в Атлантиде - Стивен Кинг Страница 103

«Травим Стерву!»

«Сдача налево, направо?»

«Ох, черт, засранец Рили сшибает луну!»

Голоса у меня в голове. Голоса, словно сочащиеся из воздуха.

Бросить играть — это был единственный разумный выход из моихтрудностей, но гостиная третьего этажа, хотя и находилась в ста тридцати миляхк северу от моей кровати, все еще имела надо мной власть, никак неподчиняющуюся законам разума или самосохранения. Я набрал двенадцать очков вкруговом турнире; теперь меня опережал только Ронни с пятнадцатью. Я непредставлял себе, как это я махну рукой на эти двенадцать очков, выйду из игрыи расчищу дорогу трепачу Мейлфанту. Кэрол помогла мне увидеть Ронни в верном свете— тем скользким, мелкотравчатым, прыщавым коротышкой, которым он был. Теперь,когда она уехала…

"Ронни тоже скоро уберется оттуда, — вмешался голосразума. — Если он продержится до конца семестра, это будет неслыханным чудом.Сам знаешь”.

Святая истина. А до этого у Ронни не остается ничего, кроме“червей”, верно? Неуклюжий, кособрюхий, со щуплыми руками — готовый старик. Онзадирается, пряча чудовищное ощущение своей неполноценности. Его россказни продевушек были смехотворны. Кроме того, он не блистал способностями в отличие отнекоторых ребят, которым грозило исключение (таких, как, например, Скип Кирк).“Черви” и пустое бахвальство — вот и все, в чем Ронни преуспевал, насколько ямог судить. Так почему не остаться в стороне, а он пусть режется в карты итреплется, пока еще может?

А потому, что я не хочу, вот почему. Потому что я хочустереть ухмылку с его пустого прыщавого лица, оборвать его нестерпимоегогочущее ржание. Конечно, это было скверно, но это была правда. Больше всегоРонни мне нравился, когда он злился, когда свирепо глядел на меня из-подсвалившихся на лоб слипшихся прядей и выпячивал нижнюю губу.

А кроме того — сама игра. Я играл в нее с упоением. Дажездесь, в кровати моего детства, я не переставал думать о ней. Так как же я смогуудержаться и не войти в гостиную, когда вернусь? Как я смогу пропустить мимоушей вопль Марка Сснт-Пьера, чтобы я поторопился: есть свободное место. Счет увсех нулевой, и игра сейчас начнется? О черт!

Я все еще не спал, когда кукушка на часах в гостиной подмоей комнатой прокуковала два раза. Тут я встал, набросил старый халат поверхмайки и трусов и спустился вниз. Налил себе стакан молока и сел с ним закухонный стол. Не горела ни одна лампа, и светилась только флюоресцентнаяполоска над плитой; не слышалось ни единого звука, кроме посвиста в поддувеплиты и мягкого похрапывания моего отца в задней спальне. Я словно чуть-чутьсвихнулся, словно сочетание индейки с зубрежкой вызвало у меня в голове легкоеземлетрясение. И ощущение было такое, что заснуть я сумею.., ну, где-то околоДня Святого Патрика <17 марта.>.

Я случайно поглядел в сторону черного хода. Там с одного изкрючков над ящиком для поленьев свисала моя школьная куртка, та, у которой нагруди был большой белый вензель Г.Ф. Ничего, кроме инициалов нашего городка, —в спорте я ничем не отличался. Когда Скип в начале нашего знакомства вуниверситете спросил, есть ли у меня какие-нибудь буквы — свидетельства моихдостижений в той или иной области, я сообщил ему, что имею большое “О” за онанизм— игрок высшего разряда, славлюсь короткими частыми перехватами. Скип хохоталдо слез, и, возможно, именно тогда мы стали друзьями, Правду сказать, я мог быполучить большое “Д” за дебаты или драматическое искусство, но ведь за такоебукв не присваивают, верно? Ни тогда, ни теперь, В эту ночь школапредставлялась мне неизмеримо далеким прошлым — почти в другой солнечнойсистеме.., но передо мной висела куртка, подарок моих родителей ко дню моегорождения, когда мне исполнилось шестнадцать. Я пошел и снял ее с крючка. Прижалк лицу, вдохнул ее запах и вспомнил класс и мистера Мизенсика в нем — горькийаромат карандашных стружечек, девочки тихонько похихикивают и перешептываются,снаружи доносятся крики с площадки, где наши спортсмены играют с командой клуба“Римедиал Волейбол”. Я заметил, что там, где куртка была зацеплена за крючок,сохранилась выпуклость. Наверное, с предыдущего апреля или мая чертову курткуне надевал никто, даже мама, когда выходила в ночной рубашке забрать почту.

Я вспомнил замороженное в типографских пятнышках лицо Кэрол,затененное плакатом “США, ВОН ИЗ ВЬЕТНАМА СЕЙЧАС ЖЕ!”, “конский хвост” ее волосна воротнике ее школьной куртки.., и меня осенило.

Наш телефон, бакелитовый динозавр с вращающимся диском,стоял на столике в прихожей. В ящике под ним хранилась телефонная книгаГейтс-Фоллса, мамина адресная книжка и всевозможные письменные принадлежности.Среди них был черный маркер для меток на белье. Я вернулся с ним к кухонномустолу и сел. Разложил школьную куртку на коленях, а потом маркером нарисовал насе спине большой воробьиный следок. Пока я трудился над ним, мои мыслирасслабились. Мне пришло в голову, что я сам могу присвоить себе свою букву,чем я и занялся.

Кончив, я поднял куртку за плечи и посмотрел. В слабом беломсиянии флюоресцентной полоски мой рисунок выглядел грубым, вызывающим ипочему-то детским:

Но мне он понравился. Мне понравился этот хрен оттраханный.Даже тогда я толком еще не знал, что думаю о войне, но этот воробьиный следокмне очень понравился. И я почувствовал, что если засну, то хоть в этом он мнепомог. Я ополоснул стакан и пошел наверх с моей курткой под мышкой. Сунул ее встенной шкаф и лег. Я думал о том, как Кэрол положила мою руку себе подкофточку, о вкусе ее дыхания у меня во рту. Я думал о том, как мы были самисобой за запотевшими стеклами моего старенького “универсала”, и, может быть,это были самые лучшие мы. Думал о том, как мы смеялись, когда стояли исмотрели, как ветер гонит обрывки моей голдуотерской наклейки по асфальтуавтостоянки. Я думал об этом, когда уснул.

В воскресенье, возвращаясь в университет, я увез моюмодифицированную школьную куртку с собой, только упаковав ее в чемодан —несмотря на свои только что высказанные сомнения относительно войны мистера Джонсонаи мистера Макнамарры, моя мама не поскупилась бы на вопросы о воробьиномследке, а у меня не было ответов на них. Пока не было.

Однако я чувствовал себя вправе носить эту куртку, и я ееносил. Обливал ее пивом, обсыпал сигаретным пеплом, блевал на нее, вымазывалкровью, и она была на мне, когда в Чикаго я попробовал слезоточивого газа, покаорал во всю силу своих легких: “Весь мир видит это!” Девушки плакали насплетенных Г и Д с левой стороны ее груди (на старших курсах эти буквы из белыхдавно стали замусоленно серыми), а одна девушка лежала на ней, пока мызанимались любовью. Мы занимались ею, не предохраняясь, так что на стеганойподкладке могут быть и следы спермы. К тому времени, когда я собрал вещички ипокинул поселок ЛСД в 1970 году, знак мира, который я нарисовал на ней в кухнемоей матери, превратился в неясную тень. Но тень сохранилась. Другие могли ее ине видеть, но я никогда не забывал, что она такое.