Геносказка - Константин Соловьев Страница 41

Геноведьма даже не двинулась с места. Она насмешливо взглянула на распростертого Гензеля:

— Ты слишком привязался к этой девчонке, да? Глупо. Еще одна вырожденческая черта человекоподобных мутантов из квартеронского племени. Они слишком много внимания уделяют родственным связям. Дикарство… Как будто общие элементы генетической цепочки делают вас частями чего-то единого. Подобное примитивное сходство ценят лишь примитивные же организмы. Оно кажется им чем-то важным, значительным. Организмы, не способные понять всю силу генетического материала и того, какие возможности дают операции с ним…

Гензель, не поднимаясь на ноги, бросился на решетку еще раз.

В этот раз ему показалось, что решетка хрустнула, но, кажется, это были его собственные ребра. Он вновь откатился от нее, оставляя на полу липкую багровую нить слюны, перемешанной с кровью.

— Но мы все исправим, — невозмутимо произнесла геноведьма. — Примитив вроде тебя даст пищу жизни, несравненно более сложной и совершенной. Ладно, прекращай, я не хочу, чтобы ты размозжил себе голову! Начинай есть, слышишь? Что, понравился гостинец?

Гензель захрипел, пытаясь найти силы для еще одного броска. Его тело за последние дни сильно ослабло и отказывалось подчиняться. Он взглянул на маленький бледный мизинец и почувствовал, как перекручиваются внутренности.

Прости меня, Гретель.

Прости своего глупого непутевого братца.

Человечества ради…

— Хватит, — немного брезгливо сказала геноведьма, нахмурившись. — Это уже нелепо. Не воспринимай все так близко к сердцу. Этот палец — не Гретель. И в то же время принадлежит ей. Одна из милых загадок геномагии.

— Что?..

— Он выращен в пробирке. Из ее клеток и генетического материала. Что таращишься, глупый мальчишка? Вырастить палец — трюк для ярмарочного генофокусника. Тебе уготовано быть участником куда более сложного действа… Впрочем, я думаю, что ты, несмотря на природную ограниченность, хорошо усвоил урок. В следующий раз… В следующий раз палец будет самым что ни на есть настоящим. Никаких пробирок. Ты понял?

Он понял. Когда смог подняться на колени, не бросился на решетку, отполз молча к стене.

Геноведьма одобрительно улыбнулась.

— Хороший организм, — сказала она. — Примитивный, агрессивный, глупый, но что же… Из тебя будет толк!

13

Он сломался. Больше не пытался вырвать прутья решетки, не искал слабых мест в своей органической темнице. Как и прежде, он днями напролет лежал без движения, но теперь не от нехватки сил, а от охватившей его апатии.

Геноведьма нашла его слабое место.

Гретель. И насчет пальца она не шутила, он это сразу понял. Что ж, в конце концов, он действительно просто примитивное и глупое животное, слишком поздно сообразившее, что означает щелчок железных челюстей капкана на лапе.

Он начал есть. Сперва неохотно, сдерживая рвотные позывы — при виде густой молочной жидкости, струившейся из соска, тут же вспоминался крохотный бледный палец, лежащий на полу, — потом с безразличием. На вкус пища действительно походила на молочную сыворотку, и в другое время Гензель счел бы ее нектаром альвов. Но сейчас он даже не чувствовал толком вкуса: заправлялся машинально, как старый автомат, и вновь лежал без движения.

Это было не простое молоко, геноведьма не лгала. Первые два или три дня его мутило, кружилась голова, донимала бессонница. Но эта слабость прошла, и Гензель обнаружил, что его тело всасывает питательную жидкость с жадностью полузасохшего дерева. Он ощущал постоянный прилив сил, а сухие и тонкие пучки его мускулов, казалось, разбухали день ото дня. Какое-то стероидное зелье? Сейчас это мало интересовало его. Но перемены продолжались, и если поначалу они пугали его, то потом он перестал обращать на них внимание. Волосы на голове, прежде походившие на бесцветный жесткий пух, стали густыми и мягкими. Перестали ныть суставы, а спина выпрямилась сама собой, отчего Гензель стал ощущать себя на полголовы выше ростом. Даже кожа стала свежее, утратила глинистый желтоватый оттенок, характерный для всех жителей Шлараффенланда.

Все эти перемены, которые происходили с ним, Гензель встречал без радости. Он чувствовал себя скотиной в тесном хлеву, которую хозяева откармливают, чтобы зарезать на праздник. Насчет того, что его обновленное тело сможет справиться с геноведьмой, он иллюзий не испытывал. Ей достаточно всего лишь подмешать парализующий яд в его еду — и он опять свалится без чувств, покорный и бессильный, как ее мясной дом.

Несколько раз он задумывался о том, чтобы все побыстрее закончить. Дело нехитрое. Хоть с этим-то он должен справиться…

Вспороть острыми зубами вены на руках — и через несколько минут уйти в сгущающиеся навечно сумерки. Уж на это-то его хватит. Зубы у него остались прежними, видно, даже всей геномагии не хватило для того, чтоб вымарать оскверненные участки его генетической цепочки. Но он не смог заставить себя сделать это. Слишком боялся за Гретель. Лишившись своего особенного деликатеса, геноведьма может рассудить, что одним квартероном можно заменить другого. Более того, плоть Гретель чище его собственной, а значит, и ценнее… Тропинка, ведущая от ученицы геноведьмы к главному блюду на ужин, может оказаться очень, очень коротка.

Гензель почти перестал реагировать на окружающий мир. К тому же окружающий мир был так тесен и однообразен, что никакой реакции и не требовал. Трижды в день поесть — и все. Остальное время можно лежать на полу, равнодушно глядя на кожистые складки потолка, нависающие над головой. И думать о том, что твое тело, расщепленное на клеточки, растворенное до уровня отдельных химических элементов, будет бежать по гигантским трубопроводам-жилам этого мясного чудовища, насыщая его, питая и укрепляя. «Сперва ты съел кусок дома, потом дом съел тебя, — подумал Гензель, мрачно хмыкнув. — Отец наверняка посмеялся бы над этим».

Постепенно пропало и желание думать. Мысли стекленели, двигались неохотно и вяло, звенели, задевая друг дружку. Гензель отнес бы это на счет действия генетических зелий, которые пил, но чувствовал, что все куда проще. Если дух сломлен, даже крепкое тело бесполезно. А дух его угасал, как чахленький костерок в чаще Железного леса. Еще трещали в его глубине веточки, еще вился дым, но жара делалось меньше с каждой минутой, так что вскоре останется лишь горстка мелкой золы да проплешина в траве… Наверно, когда геноведьма наконец объявит, что пора отправляться в пасть, ему будет настолько плевать на все окружающее, что не потребуется даже усыплять его. Сам поплетется на смерть, как бездумный анэнцефал.

Но это было не так. Когда Гензель услышал ритмичные шлепки шагов, тело рефлекторно напряглось, по обновленным мышцам словно пропустили разряд тока. Эти шаги, негромкие, но приближающиеся, показались ему горном глашатая, последним звуком, что обыкновенно парит над площадью перед тем, как топор палача удовлетворенно хрястнет о деревянную колоду.

«Смерть идет, — подумал Гензель, чувствуя, как сползает с него толстое полотно апатии, как быстро и тревожно сокращается в груди сердце. — Но отчего же она не парализовала меня? Неужели совсем не боится?..»