Плач к Небесам - Энн Райс Страница 101

Но весьма скоро он возвращается, весьма отяжелевший от винаи уставший от игорных домов. И, глядя на меня затуманенным взором, обвиняетменя в назойливости и говорит: «Да, ты должна знать, я часто думаю о том, чтодля моего несчастного брата Тонио было бы куда лучше, если бы хирург сплоховали нанес ему более значительное увечье и теперь он был бы уже на небесах».

«Но почему? — изумляюсь я. — Какие ужасные вещи тыговоришь! И почему? Ведь он процветает!»

"А что, если его зарежут на какой-нибудь дурацкойдуэли? — вопрошает он. — Я не перестаю беспокоиться о нем ни днем ниночью ". И говорит, что никогда не отошлет тебе шпаги, о которых тыпросил.

«Но шпаги можно купить где угодно!» — замечаю я.

«О мой брат, мой маленький братишка! — говорит он стаким чувством, что мог бы выжать слезы из публики. — Знает ли кто-нибудь,что я перенес!» И тут же отворачивается от меня, как будто не может доверитьмне как особе слишком бесхитростной и не способной к сочувствию всю меру своихразнообразных сожалений.

Но, честно говоря, Тонио, я прошу тебя быть осторожным имудрым. Если он услышит о твоих успехах в фехтовании, то решит еще, чтовынужден отправить в Неаполь пару дюжих бравос, чтобы они тебя охраняли. Думаю,что ты нашел бы компанию такого рода людей весьма стесняющей, если не сказатьудушающей. Так что, Тонио, будь осмотрителен и разумен.

Что же касается сцены, твоего голоса, то неужели кто-нибудьможет завидовать дару, полученному тобой от Бога? По ночам, лежа на подушке, яслышу, как ты поешь. Смогу ли я услышать это когда-нибудь наяву и обнять тебя,чтобы показать, что я люблю тебя сейчас еще больше, чем всегда. Твой братглупец, раз не видит того, что тебя ждет великое будущее".

Прежде чем предать это письмо огню, как все предыдущие,Тонио долго носил его с собой.

Оно его сильно позабавило и в то же время странным образомзаворожило, и по прочтении его ненависть к Карло вспыхнула с еще большей силой.

Перед его глазами отчетливо встал брат, вкушающий из чашижизни под названием Венеция. Как явственно он представлял себе его,перемещающимся из бального зала в зал Сената, на Ридотто, в объятия куртизанки.

Но все ласковые предостережения Катрины не возымели на Тонионикакого действия. Он ничего не изменил в своей жизни.

Он по-прежнему упорно посещал фехтовальный зал. А когдавыпадала свободная минута, совершенствовал в тире свое искусство стрельбы изпистолета. Оставшись в комнате один, упражнялся с кинжалом так много, насколькоэто было возможно без регулярного вонзания его в мягкую человеческую плоть.

Но он знал, что не воинственность или храбрость заставлялиего держаться так вызывающе с Джакомо Лизани или так совершенствовать своемастерство владения различным оружием.

Просто он не мог более скрывать от кого бы то ни было, кемявляется на самом деле.

Все чаще и чаще по глазам встречных он понимал: им известно,что он — евнух. А взгляды молодых неаполитанцев говорили ему, что он завоевалих безусловное уважение.

Что касается сцены — его превращения в нового Каффарелли,как это великодушно сформулировала Катрина, — то он и хотел, и страшилсяэтого так сильно, что порой приходил в отчаяние из-за полной путаницы в мыслях.

Он был уже отравлен овациями, гримом, роскошью красивыхдекораций и теми мгновениями, когда слышал свой голос, звенящий поверх другихголосов, оплетающий своей непостижимой и мошной магией всех тех, кто хотел егоуслышать.

И все же стоило ему подумать о великих театрах, как в душерождался странно возбуждающий страх.

«Два ребенка за два года!»

Иногда это всплывало в его сознании так четко и кололо такостро, что он даже останавливался. Два ребенка, и оба — здоровые сыновья!

У многих венецианских фамилий было только такое притязаниена вечность.

И как он хотел, о, как он хотел, чтобы его мать и отец далиему еще немного времени!

Был полдень. Тонио шел по Виа Толедо, окруженный толпой, ивдруг понял, что в этот день, первого мая, исполняется ровно три года с техпор, как он приехал в Неаполь.

Это не укладывалось в голове. А потом ему стало казаться,что он провел здесь всю свою жизнь и никогда не знал никакого иного мира.

На секунду он остановился, хотя толпа мешала стоять, увлекаяего за собой. Поднял голову и посмотрел в чистое голубое небо, почувствовав,как его окутывает бриз, такой же ласковый и теплый, как объятие.

Поблизости он заметил открытую таверну. Несколько столиковстояли прямо на булыжной мостовой, а основное помещение было скрыто паройстарых, шишковатых смоковниц. Тонио отправился туда и заказал себе бутылку«Лагрима Кристи», неаполитанского белого вина, которое очень полюбил.

Листья смоковниц ложились на булыжник огромными тенями вформе человеческой ладони, а теплый воздух, зажатый между узких стен, казалось,находился в вечном движении.

Через минуту Тонио уже был пьян. Ему потребовалось для этогоне больше половины бокала. В блаженном расслаблении он откинулся на спинкумаленького, грубо сколоченного стула и стал наблюдать за потоком людей наулице. Никогда еще Неаполь не казался ему таким прекрасным. И, несмотря на всето, что ему так не нравилось — ужасающую нищету повсюду и бесконечнуюпраздность знати, — он почувствовал себя частичкой этого города. Он наконецпонял это — по-своему.

А может, дело было в том, что годовщины вообще всегдарождали у него праздничное настроение. В Венеции их было так много, и все ониотмечались как праздники. Это не было просто способом отмерять отрезки времени;это стало образом жизни.

После всех мучений сегодняшнего утра посетившее егоумиротворение было тихим утешением.

* * *

Несколько часов он провел у портного, чувствуя себя как втюрьме. Он не мог не смотреть в зеркало. Снова и снова белошвейки говорили емуо том, что он опять вырос. Теперь он был уже шести футов ростом, и никто извидевших его не мог больше назвать его мальчиком.

Прозрачность и сияние кожи, пышность волос, невинностьвыражения лица — все это вместе, в сочетании с длинными конечностями, оповещаломир о том, кто он такой.