Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов - Ариадна Эфрон Страница 18

Отдышусь, «доведу до ума» злополучную Лопу, а там видно будет — или не будет.

В Москву я в ближайшее время не поеду и заботиться о хлебе насущном не буду — Бог подаст, а не подаст — значит его и вправду нет.

Очень жду Вас в Тарусу — об этом писала Вам и жду Вашего ответа. Будем вместе соображать, где было «ихнее гнездо хлыстовское» [139] по указанным мамой приметам, часть которых сохранилась и по сей день.

Есть к Вам одна наглая просьба: если не очень трудно, перешлите одного пресловутого Тагора по адресу: Москва Г-69, Мерзляковский переулок 16, квартира 27. Елизавете Яковлевне Эфрон. Это старшая сестра моего отца, мама называла ее «солнцем нашей семьи». Если хотите взглянуть на это солнце, пока не закатилось, и пока оно — (ей много лет), то зайдите, предварительно позвонив (К 5–59–94) объяснив, что Вы несете книжечку по моей просьбе, Вы увидите женщину, которая сохранила мамин архив, и конуру, в которой мама жила с Муром вдвоем после нашего с отцом ареста. Это темная прихожая перед теткиной комнатой. Взглянув — Вы еще что-то поймете в маминой жизни. И в моей, может быть. Ибо это и моя конура. Тете я посылаю открыточку, что Вы или пришлете книжечку или занесете.

Приехать сюда можно после 15 мая, в любое время между 15–31, только предупредите. Не только можно, но и нужно. (Приехать.) Целую Вас, спасибо за всё.

Мой адрес: не «Таруса 1 Дачная» и т. д. а Таруса 1-я Дачная ул. Дачных ул. у нас три — из них моя — первая!

Милая Анечка, я в таком обалдении, что не помню, написала ли Вам в ответ на Твардовского, или, мысленно поговорив, на этом успокоилась? Так или иначе, все получила, за все спасибо. Твардовский очень хорош — не ожидала — а относительно Андрюши Вознесенского просто пришла в восторг — то самое [141]. Только почему он не понял, что у беременной под шалью? [142] Хорошо хоть не усомнился в поэмах. А что дальше слышно?

Может быть, к концу месяца приеду на коротко в Москву, может быть, и нет, а Вас ждем в начале июня, надеюсь, что ничего не помешает. Сейчас дожди, соловьи, черемуха.

Обнимаю Вас.

Милая Анечка, только вчера отправила Вам какую-то сомнительную открытку — то ли писала Вам, то ли не писала в ответ на рецензию Твардовского [144] — плодом этих горестных раздумий и явилась открытка, а сегодня получила следующую Вашу весточку, и опять надо утомленному лентяю браться за перо. Чем мне за семь верст киселя хлебать — учитывая, что опять дождик — до почты, где прямая связь с Москвой только что-то около двух неудобнейших часов в сутки, а остальное время надо пытаться «связаться» через Калугу, может быть, проще будет Вам послать мне телеграмму? Хорошо было бы, чтобы Вы ее дали, узнав у Орла, до какого числа он будет в Москве и вообще желает ли меня лицезреть в этот заезд. Он мне писал, что будет в Москве в июне. Отменяет ли его майский — возможно, скоропалительный заезд в Москву июньскую поездку? Мне ведь отсюда выбраться не так быстро, и нужно было приехать ближе к концу месяца, и если Орлов приедет на 2–3 дня, мы рискуем с ним разминуться. А вообще-то я, конечно, рада буду его повидать, он много сделал для маминой книжки и многое принял близко к сердцу, что не так-то часто встречается у людей пожилых и многоопытных!

Насчет «живописаны»: я Вам дала все сведения по этой строке [145] — черновые и беловые варианты (беловой Вы, по-моему, сами видели), с Вас и спрос. Макаровские же и Орловские соображения по этому поводу мало меня интересуют [146]. Только на моей памяти (Вас еще тогда на свете не было) одного из гослитовских редакторов сняли-таки с работы за замену пушкинской «птички божьей» (не знающей ни заботы, ни труда) [147] «птичкой вольной». Дело было в 23-м, фамилия пострадавшего — Калашников (и Пушкин).

Относительно Вашего приезда: разбивайтесь в лепешку, но не откладывайте — вдруг что-то помешает Вам или мне! Надо непременно застать хоть хвостик ранней весны, соловьев, цветение сирени, разнообразие оттенков молодой листвы, пока она не смешалась еще в одну сплошную, общую и ничью, зелень. И меня надо Вам застать, пока я еще несомненно жива, и прогрессирующий идиотизм не завладел мною окончательно.

Увы, после маминой смерти, и более близкой по времени и пространству (когда мама умерла я ведь сама была «по ту сторону») — смерти Бориса Леонидовича я твердо убедилась в том, что и сама непременно умру. Раньше, даже на самом краешке жизни, я не задумывалась о том, что и мои дни сочтены. А теперь знаю, что прожито уже много-много, осталось мало-мало, и надо торопиться. Торопиться же что-то не хочется.