Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов - Ариадна Эфрон Страница 19

Сейчас цветут вишни, сливы, черемуха. Я уже несколько раз навещала домик маминого детства — и очень хорошо, т. к. «отдыхающие» еще не наехали (домик на территории Дома отдыха) и было пустынно и тихо. Вокруг дома растут четыре высоченных ели, когда-то посаженные дедом в честь четверых его детей [148].

Побывала и на могиле Борисова-Мусатова (он умер в этом же цветаевском доме и похоронен неподалеку) [149]. Там чудная скульптура Матвеева [150] — и какой вид на Оку! [151]

Целую.

Милая Анечка, не надо так буквально принимать мои слова — савана я еще себе не приготовила. И вообще есть мысли, которые лучше держать при себе, потому что разъяснять их трудно, а комментариев они, очевидно, требуют. Я Вам скажу только, что пока близкие — живы, смерть — понятие отвлеченное. Когда она начинает косить вокруг тебя, то ты убеждаешься в реальности того, что всегда знал, но — исподволь. Но, конечно, говорить об этом так же некрасиво, как и «быть знаменитым». Иногда невольно думаешь вслух — как говоришь во сне; что поделаешь! Я все чаще говорю и делаю глупости, увы, наяву.

Тонкие нюансы произношения старо- или новомосковского все равно не спасают «гагаринского» стихотворения [153]: сьрать ли, сърать ли, все равно нехорошо, еще хуже знаменитого Маяковского примера «Мы ветераны, мучат нас раны» [154].

В мае я, вероятно, приеду, на днях, ненадолго, за деньгами в основном.

Никакие «живописаны» я «спасать» не буду, ни совместно, ни приватно. Печатать стихи умерших поэтов надо строго по тексту, без измышлений и предположений — на последние, в крайнем случае, существуют комментарии. Текст Вы видели, могу показать еще раз — и в беловом, и в черновом варианте. Орлову ни черта показывать не буду — Вы редактор, Вы и барахтайтесь; да еще редактор «классики». Учитесь обращаться с текстами как следует с молодых ногтей и не поддаваться инородным влияниям.

Насчет Вашего приезда в Тарусу — конечно, приезжайте, когда Вам удобно, ближе к делу спишемся, чтобы удобно было «обоим сторонам». Дело в том, что может наехать всякий — разный народ, с которым Вам будет не так-то интересно, но будем надеяться, что все образуется. И Таруса к Вашему приезду окажется на месте во всяком случае — во всем своем великолепии. Жаль только, что сирень отцветет — как она хороша!

Пересылаю Вам письмецо Кати [155] относительно «Челюскинцев» и «Роландова рога». Вот тут придется подумать, как быть с текстом; и тот и другой, несомненно, мамины, хотя Катин «из неоткуда». Простите ей описки и опечатки — за 40 лет отсутствия язык забывается, тем более, что все они, тамошние, уже старые, пишут до сих пор «по-старому», с ятями, и стараются писать по-нашему, чтобы дошло… Письмецо мне потом пришлите. Надо будет ответить.

Что за концовка Вашего письма: «надеюсь на скорую встречу — здесь или там»?

Давайте уж лучше здесь!

Целую Вас

Анечка, воистину два слова, т. к. разболелась рука (застудила). Вы знаете, любовь — к человеку, к поэту — одним словом — любовь это такая же тайна и такой же дар Божий, как талант, и что тут можно объяснить. Стихов я тоже не только не люблю — не выношу! и никогда не читаю (стихов «вообще»). Люблю трех-четырех поэтов во всей их совокупности, что ли (поэтов со стихами вместе). — На маму я совсем не похожа, и совсем другой породы (отцовской), и не лучший ее представитель. Но печать свою мать на меня поставила, как в Песне Песней [157]. Она бы очень любила Вас, больше того, именно в Вас она нуждалась. Откуда я знаю? Да дело в том, что (без всякой мистики, я к этому не склонна!) она мне многое в жизни говорит, может быть, больше, чем при жизни. Горько, что Вы с ней не встретились, хорошо, что встретились со мной. Я многое Вам расскажу и доверю.