Печальные тропики - Клод Леви-Стросс Страница 18

Вот он, Новый Свет. Его приближение чувствуется со вчерашнего дня, хотя разглядеть его пока не удается. Берег еще слишком далек, несмотря на то, что корабль постепенно поворачивает к югу, чтобы взять направление, которое, начиная с Кабу-Сан-Агостину-ду-Рио, останется параллельным линии побережья. В течение двух, а может, и трех дней мы будем идти к Америке этим курсом. Большие морские птицы предвещают скорый конец путешествия: крикливые фаэтоны, тираны буревестники, которые на лету заставляют глупышей ронять их добычу. Эти птицы не отваживаются удаляться от суши. Колумб знал об этом по собственному опыту, и потому, еще посреди океана, приветствовал их появление как свою победу. Что касается летучих рыб, отталкивающихся от воды ударом хвоста и парящих на раскрытых плавниках в брызгах серебряных искр над синей чашей моря, они за последние несколько дней встречались все реже. Новый Свет встречает мореплавателя запахами, совершенно не похожими на тот, что представлялся ему в Париже, рожденный в воображении созвучием, и которые трудно описать тому, кто их не вдыхал.

Вольный морской ветер, сопровождавший нас предыдущие несколько недель, наталкивается на невидимую преграду. Он уступает место запахам другой природы, не похожим ни на один знакомый аромат. Лесной бриз, благоухающий оранжереей – самая суть растительного мира, особенная свежесть, настолько высокой степени концентрации, что вызывает обонятельное опьянение, последняя нота мощного аккорда, раздробившая и смешавшая одновременно последовательные ноты ароматов, в разной степени сохранивших вкус плода. Немногие могут понять удовольствие, которое испытываешь, зарываясь носом в самый центр только что вскрытого стручка экзотического перца, после того как в какой-нибудь захолустной бразильской пивной вдохнул медово-сладкий запах fumo de rôlo – ферментированных листьев табака, скатанных в многометровые жгуты. В сочетании этих ароматов вновь обретаешь Америку, которая в течение тысячелетий была единственной хранительницей тайны.

В 4 часа утра следующего дня Америка возникает на горизонте. Видимый облик Нового Света оказывается достойным предварившего его благоухания. В течение двух дней и двух ночей открывается горная цепь, огромная не своей высотой, но бесконечностью хребтов, похожих друг на друга и соединенных так, что невозможно различить отдельные фрагменты. На многие сотни метров эти горы возвышаются над волнами стеной из гладкого камня, нависают вызывающими и безумными формами, какие можно видеть иногда в замках из песка, подтачиваемых волной, но трудно даже представить, что где-то на нашей планете они могли бы существовать в таких огромных масштабах.

Это впечатление необъятности полностью принадлежит Америке. Оно преследует вас повсеместно, в городах и в сельской местности. Я ощущал его перед этим берегом и на плоскогорьях Центральной Бразилии, в боливийских Андах и Скалистых горах Колорадо, в пригородах Рио, Чикаго и на улицах Нью-Йорка. Повсюду испытываешь тот же шок: эти виды как виды, эти улицы как улицы, горы как горы, реки как реки, но откуда возникает чувство потерянности в новой непривычной обстановке? Всего лишь оттого, что соотношение человеческого роста и величины окружающих объектов увеличилось настолько, что стало совершенно несоразмерным. Позднее, когда я уже освоился в Америке, у меня выработалась бессознательная способность восстанавливать нормальное соотношение величин; это происходило незаметно, словно в момент приземления самолета в голове щелкал воображаемый переключатель. Но изначальная несоизмеримость двух миров проникает в сознание и искажает наши взгляды. Те, кто считают Нью-Йорк отвратительным, являются всего лишь жертвами обманчивого восприятия. Еще не научившись изменять регистр, они упорно судят Нью-Йорк как город и критикуют авеню, парки, памятники. Объективно Нью-Йорк – это город, но зрелище, которое он предлагает восприятию европейца, другого масштаба. Мы привыкли к меркам наших собственных пейзажей, в то время как американские пейзажи вовлекают нас в более пространную систему, для которой мы не имеем эквивалента. Красота Нью-Йорка заключена не в его городской сути, а в его превращении, едва мы перестаем упорствовать, прямо у нас на глазах в искусственный пейзаж, где принципы градостроительства больше не действуют: мягко освещенные скалы зданий, величественные бездны у подножия небоскребов и тенистые лощины, усеянные разноцветными автомобилями, как цветами.

После этого мне трудно говорить о Рио-де-Жанейро, который отталкивает меня, несмотря на всю свою столько раз воспетую красоту. Как это объяснить? Мне кажется, что пейзаж Рио не соответствует его размаху. Сахарная Голова, Корковадо, все эти расхваленные достопримечательности кажутся путешественнику, который прибывает в бухту, обломками зубов, затерявшимися в четырех углах беззубого рта. Почти постоянно окутанные мутным туманом тропиков, эти неровности местности не могут заполнить слишком широкий горизонт. Чтобы охватить все взглядом, придется подойти к заливу с обратной стороны и смотреть с высоты. Со стороны моря, если использовать аналогию, обратную с Нью-Йорком, здесь природа принимает облик верфи.

Размеры залива Рио трудно правильно оценить с помощью зрительных ориентиров: неторопливый постепенный ход судна, его маневры в стремлении уклониться от островов, прохлада и запахи, доносящиеся с небольших холмов, поросших лесом, устанавливают заранее нечто вроде физического контакта с цветами и скалами, которые еще не существуют как объекты, но предопределяют для путешественника облик континента. На память приходят слова Колумба: «Деревья были такие высокие, что, казалось, касаются неба; и если я правильно понял, они никогда не теряют листьев: я видел их такими же зелеными и свежими в ноябре, какими они бывают в мае в Испании; некоторые даже были в цвету, а на других созревали плоды… Куда бы я ни поворачивался, везде пел соловей в сопровождении птиц всевозможных пород». Такова Америка – континент, который заставляет признать себя. Он сотворен из всех этих образов, которые оживляют в сумерках туманный горизонт залива. Но для впервые прибывшего это движение, эти контуры, эти огни еще ничего не означают – ни провинций, ни деревушек и городов; за ними трудно представить леса, прерии, долины и пейзажи; они ничего не говорят о поступках и труде отдельных людей, обособленных друг от друга и замкнутых в тесный мирок собственной семьи и дел. Но все это объединено общим существованием. То, что меня окружает со всех сторон и подавляет, это не неисчерпаемое разнообразие вещей и существ, а единственная и потрясающая реальность – Новый Свет.

Жало залива проникает в самое сердце Рио. На берег сходят прямо в центре, как будто вторую половину города, Новый Ис, уже поглотили волны. В каком-то смысле так и есть, ведь изначально город, а точнее форт, располагался на скалистом островке, который носит имя его основателя Вильганьона и вдоль которого сейчас скользит наше судно. Я ступаю по авениде Рио-Бранко, где некогда возвышались деревни тупинамба, и в моем кармане – труд Жана де Лери, настольная книга этнолога.

Триста семьдесят восемь лет назад, почти день в день, Вильганьон прибыл сюда с десятью другими женевцами, протестантами, посланными по его просьбе Кальвином, его бывшим школьным товарищем. Не прошло и года после его обоснования в заливе Гуанабара, как Вильганьон переменил веру с католической на протестантскую. Этот странный человек, перепробовавший все профессии и интересовавшийся всеми проблемами, воевал с турками, арабами, итальянцами, шотландцами (это он похитил Марию Стюарт, чтобы состоялся ее брак с Франциском II) и англичанами. Его видели на Мальте, в Алжире и битве при Черезоле. И вот почти в конце его полной приключений карьеры, в то время как он, казалось, полностью посвятил себя фортификационному искусству, он разочаровывается в этом занятии и решает отправиться в Бразилию. Его замыслы соответствуют его беспокойному и честолюбивому духу. Что он собирался делать в Бразилии? Основать там колонию и заполучить власть; но основная цель – создать убежище для гонимых протестантов, не желавших оставаться в столице. Будучи католиком и вольнодумцем, он получает поддержку Колиньи и кардинала Лотарингии. После проведенной на городской площади кампании по вербовке приверженцев протестантской веры из числа распутников и беглых рабов в конце концов ему удается 12 июля 1555 года посадить шестьсот человек на два корабля: здесь были и специалисты всех инженерно-технических профессий, и преступники, освобожденные из тюрьмы. Он забыл только о женщинах и продовольствии.