Плач к Небесам - Энн Райс Страница 29

Глава 17

После того как раны на запястьях затянулись, Гвидо остался втой же консерватории, где вырос, и посвятил себя преподаванию с такойстрогостью, какую едва могли вынести немногочисленные его студенты. Он былгением, но не знал сострадания.

К двадцати годам он выпустил несколько замечательных учеников,поступивших в хор Сикстинской капеллы.

Эти кастраты с посредственными голосами без занятий с Гвидои его преподавательского чутья не достигли бы ничего. Но как бы благодарны нибыли они за обучение, тем не менее панически боялись молодого маэстро и радовались,что покидали его.

И действительно, все ученики Гвидо время от времени, если непостоянно, ненавидели его.

Но преподаватели консерватории его любили.

Если человеку вообще по силам было «создать» голос там, гдеего не дал Бог, то это мог сделать Гвидо. Снова и снова коллеги с изумлениемубеждались, что он способен взрастить музыкальность там, где напрочьотсутствовали оригинальность и талант.

К нему направляли тупиц и тех несчастных малышей, которыебыли оскоплены задолго до того, как выяснялось, что у них совсем нет голоса.

А Гвидо ставил им приличное и достаточно благозвучноесопрано.

Но сам он ненавидел этих учеников и не получал ощутимогоудовлетворения от их скромных достижений. Он дорожил музыкой больше, чемсобственным благополучием, так что тщеславие было ему незнакомо.

Тяготы и монотонность жизни еще больше подтолкнули его ксочинению музыки. Много лет, мечтая о карьере певца, он пренебрегал занятиямикомпозицией, а между тем другие превзошли его и уже присутствовали напостановках собственных ораторий и даже опер.

Учителя сомневались, что Гвидо может чего-то добиться всочинительстве, и загружали его преподаванием от зари до зари, так что он былвынужден сочинять музыку лишь по ночам.

Но сомнения не мучили начинающего композитора. Оратории, кантаты,серенады и целые оперы буквально выплескивались из него. И он знал, что, еслибы среди его учеников нашелся хоть один прекрасный певец, он мог бы выкроитьвремя и писать для этого голоса, чтобы завоевать признание тех, чей слух до сихпор был невосприимчив к его музыке. Такой голос мог бы вдохновлять его и датьему стимул, в котором он так нуждался. А потом появились бы и другие, способныеи жаждущие петь то, что он написал для них.

Но пока лишь бездарные маленькие воспитанники пытались, безвсякого понимания и изящества, исполнять его творения.

* * *

Долгими летними вечерами, устав от духоты и какофонииучебных классов, Гвидо цеплял на пояс шпагу, доставал единственную приличнуюпару туфель и, никому ничего не объясняя, отправлялся бродить по суматошномугороду.

Мало какие столицы в Европе так кипели и бурлили от людскихтолп, как великий, раскинувшийся у моря порт — Неаполь.

Такие же помпезные и блистающие, как весь новый бурбонскийдвор, улицы города были наводнены потоками самых разных людей, явившихсяпосмотреть на величественное побережье, великолепные церкви, замки и дворцы,головокружительную красоту ближайших окрестностей и островов. И над всем этимвысилась в туманном небе громада Везувия, а бескрайнее море простиралось досамого горизонта и дальше.

По улицам грохотали раззолоченные экипажи, к раскрашеннымдверям которых прижимались лакеи, а за каретами эскортом следовали верховые.Разодетые в кружева, сверкающие драгоценностями, взад и вперед прогуливалиськуртизанки.

Вверх и вниз по пологим склонам пробирались сквозьволнующуюся толпу легкие коляски, и кучера громко кричали: «Дорогу синьору!», ана каждом углу разносчики предлагали свежие фрукты и холодную воду.

Но даже в этом раю, где из каждой щели пробивались цветы ивиноградники вились по склонам холмов, существовала бедность. Повсюду,смешиваясь с адвокатами и приказчиками, дамами и господами, а также монахами вкоричневых рясах, бесцельно слонялись или заполняли ступеньки церквейнеизбежные лаццарони [23] — бродяги, попрошайки и воры.

Не обращая внимания на то, что его толкают со всех сторон,то и дело уворачиваясь от экипажей, Гвидо смотрел на все это с немымвосхищением.

Крепкого сложения, с могучими плечами, обтянутыми чернымкамзолом, в помятых и запыленных бриджах и чулках, он совсем не походил намузыканта, композитора и тем более на евнуха. Скорее он выглядел обедневшимдворянином, с белыми, как у монаха, руками и с достаточным количеством монет вкарманах, чтобы выпить вина в приглянувшейся таверне.

Он садился за грязный столик, прислонялся спиной к стене,завешенной циновкой из виноградной лозы, и не обращал никакого внимания ни нажужжание пчел, ни на аромат цветов. Он слушал мандолину бродячего певца,смотрел на небо, менявшее цвет от лазурного до дымчато-розового, и чувствовал,как успокаивает его вино.

Но в какой-то момент опьянение вдруг обостряло боль, и глазаувлажнялись слезами. У него болела душа, и собственное несчастье казалось емунепереносимым, хотя природу его Гвидо понять не мог.

Он знал только, что, как и любой другой учитель пения, хотелобрести пылких и одаренных учеников, которым мог бы отдать всю силу своегогения. И он воображал, как эти певцы — еще неведомые ему — вносят жизнь внаписанные им арии.

Ибо это они должны были представить его музыку на сцене,вынести ее в мир, это они могли реализовать единственный шанс на бессмертие,дарованный Гвидо Маффео.

А еще он испытывал совершенно невыносимое одиночество.

Ему казалось, что собственный голос был его любовником, иэтот любовник его бросил.

И представляя себе молодого человека, который может петьтак, как он сам уже не в состоянии, ученика, которому он смог бы передать всесвои знания, Гвидо верил, что тогда его одиночеству придет конец. Да, рядомбудет человек, готовый понять и его самого, и то, что он делает, человек,благодаря которому без следа исчезнут все внутренние противоречия в душе исердце Гвидо.

Звезды высыпали на небо, проглядывая сквозь тончайшиеоблака, похожие на принесенный с моря туман. А где-то далеко во тьме неожиданнополыхнула молния.

* * *

Но Гвидо не доставались многообещающие воспитанники. Он былслишком молод, чтобы привлечь их. Великих учеников привлекали лишь известныеучителя пения, такие как Порпора, который был наставником Каффарелли иФаринелли.